Не совсем понял следующее суждение. «Насколько терминологически extensive interpretation допустимо называть аналогией закона, если и действительное значение rationes может быть расширено в последующих прецедентах? Ситуация «расширительного толкования» ведь имеет место не только в отношении норм статутного права».
Если норма, содержащаяся, например, в статуте или прецеденте, распространяется правоприменителем на случаи, которые правом не регулируются, то это означает создание нового предписания по образцу существующего юридического правила. Часто, особенно в англоязычной юриспруденции (например, И. Бентамом), данное явление называется расширительным толкованием. Причем И. Бентам подчеркивает – в этом случае термин «интерпретация» используется в качестве эвфемизма слова «изменение». Однако уже римские юристы называли такие случаи применением аналогии.
Более того, «истинное» распространительное толкование весьма легко можно спутать с созидательной деятельностью. Ведь просто утверждать, что законодатель допустил ошибку при изложении своих мыслей, когда в действительности ее не было. При таком ложном заявлении расширительное толкование переходит в аналогию закона. Видимо, поэтому в отечественной науке права стали разграничивать распространительное и расширительное толкование. Первым, насколько мне известно, так поступил Н.Н. Полянский в 1956 г., потом А.С. Шляпочников в 1960 г. и Я.М. Брайнин в 1967 г. Но еще раньше С.И. Вильнянский выступил с теорией распространительного толкования и применения правовых норм (1947 г.). Скорее всего, этим же можно объяснить неприятие распространительного и ограничительного толкования некоторыми советскими правоведами (преимущественно теми, кто занимался уголовным правом) 1950-1970 гг.
Мне кажется, что вопрос о разграничении расширительного и распространительного толкования вовсе не является праздным. Его появление – «отголосок» запутанной доктрины «толкования права по объему» (термин советских юристов; я предпочитаю использовать термин немецких правоведов «исправляющее толкование»). Решение этого вопроса предполагает глубокий анализ концепции исправляющей интерпретации: откуда она пришла, как развивалась, когда, где и почему в нее стали вкладываться различные смыслы… К сожалению, подобные «культурные» исследования в отечественном правоведении отсутствуют. Что, правда, не мешает «эксплуатировать» тему расширительного и ограничительного толкования не только в учебниках, но и диссертациях.
По моим ощущениям, блог «Право.ру. Теория права» впору включить в перечь ваковских изданий!.. )) Но это так, для улыбки )) Теперь немного серьезнее. Насколько мне известно, В.В. Лазарев отрицательно относился к обсуждаемому разграничению. Вот его слова: «Представляется, например, совершенно бесплодными поиски принципиально важных отличительных граней между понятиями расширительного и распространительного толкования». (Лазарев В.В. Применение советского права. Казань, 1972. С. 76). Я, скажем, с такой позицией согласен не полностью. Как правильно отмечено в статье, в Англии под расширительным толкованием (extensive interpretation) понимается способ изменения юридических правил, заключающийся в их распространении на случаи, непредусмотренные в праве. Отсюда вполне разумно разграничивать расширительное толкование как прием по модификации правовых норм, и распро-странительное толкование как деятельность, не выходящую за рамки интерпретации. Но здесь есть одна трудность. Она заключается в следующем. Чем расширительное толкование, понимаемое в таком смысле, отличается от аналогии закона? Даже сам С.И. Вильнянский, выделяя распространительное применение, отождествлял его с аналогией закона. (См.: Вильнянский С.И. Значение судебной практики в гражданском праве // Ученые труды ВИЮН, 1947. С. 279). Подобным образом поступал и Я.М. Брайнин, когда писал: расширительное толкование «сближается с аналогией закона». (Брайнин Я.М. Уголовный закон и его применение. М., 1967. С. 238). Вопрос здесь очевиден. С какой целью нужно загромождать науку терминами, которые обозначают одно и то же явление? Распространительное толкование по сути своей тоже не является интерпретацией, о чем писали не только дореволюционные ученые-юристы. Так, по мысли Р. Иеринга, данное толкование предполагает лишь сравнение действительного и буквального значений нормы права и выбор интерпретатора в пользу первого смысла. То есть в сущности распространительное толкование подразумевает, что сама интерпретация, т.е. уяснение смыла юридического правила, уже выполнена. Таким образом, толкования здесь нет, есть лишь выбор в пользу реального смысла нормы права. Точку зрения А.В. Смирнова и А.Г. Манукяна не совсем понял. Как возможно оста-ваться «в рамках словесного содержания, но вместе с тем» придавать «норме более широкий смысл»? Ведь изменение смысла слов влечет за собой изменение смысла всего выражения (нормы права), которое они составляют. Насколько мне известно, А.Г. Манукян придерживался изложенного воззрения Р. Иеринга о природе распространительного и ограничительного толкования, правда, на самого упомянутого классика немецкой юриспруденции не ссылался. (См.: Манукян А.Г. Толкование норм права: Виды, система, пределы действия: диссертация… кандидата юридических наук: 12.00.01. СПб., 2006. С. 102). На последок самое интересное. У меня складывается впечатление, что «истинного» распространительного толкования не существует. По крайней мере, разграничить случаи такой интерпретации с ситуациями применения аналогии закона практически невозможно. А если так, то теория права в данном вопросе замыкается сама в себе, не имея никакого практического значения. Это, разумеется, не является похвальным.
Я лишь пытаюсь опровергнуть категоричность следующей фразы: «Правило буквального толкования (literal rule) было создано английской судебной практикой XIX века и вплоть до XX века являлось центральным в работе английских судей по толкованию статутов Парламента. Правило буквального толкования – есть непосредственный результат популярности среди судей и адвокатов Англии того времени позитивистского учения Бентама с заложенным в нем стремлением следовать принципу верховенства Парламента и разделения властей и воспринимать судей лишь как толкователей английского законодательства, «говорящие уста закона» Парламента – и не более того».
Я далек от того, чтобы какого-либо канонизировать (что, к слову, видно из одной моей заметки на этом портале). Важно даже не то, что Кросс пишет о Локке и английской революции, а то, что он не пишет о Бентаме и упоминает, что literal rule вошло в широкое употребление в то время, когда трудов Бентама еще не существовало. Приведу также исследование другого автора, который утверждает, что в Англии strict interpretation заняло прочные позиции именно в 17 веке:
«It was against this background of unmitigated severity in serious crimes that the doctrine of strict construction emerged. Prior to the I7th century there were only a few cases where it was employed, and there were others where it was rejected. It did not become a general rule of conscious application until the growing humanitarianism of I7th century England came into serious conflict with the older laws of the preceding century.» (Hall L. Strict or Liberal Construction of Penal Statutes. 48 Harvard Law Review 750 (1935).
Опять же – из области предположительных рассуждений – строгое толкование уголовных законов вызвано приоритетом гражданской свободы. И такое толкование было в Англии и до Бентама, и после него, и не зависит от степени кодификационных работ.
Другое дело – право гражданское – здесь суды не дураки, они не будут действовать в ущерб своей стране, государственным интересам, и едва ли станут «строго» интерпретировать данные юридические правила. Здесь кодификация и судебное правотворчество друг другу не мешают. В той же Франции 19 века в судебной деятельности был ли «легалистский дух»? Что сделали французские суды в первые 20 лет (и потом, конечно) после кодификации гражданского права (ФГК 1804 г.)? Что там прокричал Наполеон? И какое им было дело до идей Монтескье? А что они думали о том же Бентаме? В работе А.В. Завадского есть фраза: для Люкаса (французского правоведа – M.T.) «показалось невероятным, чтоб столь практически мыслящие люди, как составители кодекса Наполеона, оказались бы под влиянием Бентама».
А судьи Англии – менее практичны? Едва ли они, прислушавшись к Бентаму, да под влиянием кодификационного движения толковали гражданское и коммерческое право в 19 в. исключительно «буквально». Это означало бы лишить цивильное право развития. Англичане не были настолько глупы, чтобы допустить подобное развитие событий.
A в существовании strict interpretation уголовных и конституционно-правовых актов сомневаться не приходится, но вряд ли оно обусловлено идеями Бентама, да началось такое толкование задолго до него.
P.S. А мне говорили, что Локк относил судебную власть к законодательной, т.к. суды в Англии вправе устанавливать прецеденты…
И все же literal rule широко употреблялось и в 18 веке (как отмечает Р. Кросс), задолго до появления трудов Бентама. Поэтому я, скорее, склоняюсь к Локку и революции 1688 г. Кроме того – моя догадка – бОльшая часть статутов 18-19 вв. относилась к уголовному праву, которое суды предпочитали интерпретировать буквально ('strict'). Другое дело – законы гражданские, коммерческие – кодификация (появление первых статутов) в этой области началась, если я не ошибаюсь, в конце 19 – начале 20 вв. Вот здесь уже strict interpretation общественным потребностям никак не соответствовал.
P.S. Где конкретно Локк написал, что судебная власть принадлежит к исполнительной? Я в поисках этого утверждения проштудировал «Два трактата о правлении», но ничего обнаружить не удалось…
Подвергну сомнению упомянутую здесь роль И. Бентама. Во всяком случае, Р. Кросс пишет:
«A more literal approach is to be discerned in the decisions of the 18th and 19th centuries. This was the outcome of the attitude towards government engendered by Locke and the revolution of 1688. The judges were willing to apply the enactments of Parliament, but, if it was to be enforced by the courts, any change in the existing state of affairs had to be framed by Parliament in the clearest possible terms».
Также Р. Кросс отмечает, что the ‘mischief’ rule сейчас признается как ‘archaic and misleading’, т.е. большей частью оно уже стало достоянием истории. После работы the Law Commissions 1969 (что в тексте и сказано) обычно говорят о ‘purposive’ approach.
Вот еще две ссылки, где эти правила рассмотрены на примерах, некоторые из которых весьма забавны!
Почему нельзя сделать гос исключительно в письменном виде, и чтобы ответы преподаватели проверяли около недели и объявляли после оценки? А в процессе написания пусть за студентами следят около 4 человек, которые ходили бы между рядов и внимательно наблюдали. Если будет у этих 4 желание, то вряд ли кто-то сможет списать, продиктовать вопрос и получить ответ по гарнитуре.
Если норма, содержащаяся, например, в статуте или прецеденте, распространяется правоприменителем на случаи, которые правом не регулируются, то это означает создание нового предписания по образцу существующего юридического правила. Часто, особенно в англоязычной юриспруденции (например, И. Бентамом), данное явление называется расширительным толкованием. Причем И. Бентам подчеркивает – в этом случае термин «интерпретация» используется в качестве эвфемизма слова «изменение». Однако уже римские юристы называли такие случаи применением аналогии.
Более того, «истинное» распространительное толкование весьма легко можно спутать с созидательной деятельностью. Ведь просто утверждать, что законодатель допустил ошибку при изложении своих мыслей, когда в действительности ее не было. При таком ложном заявлении расширительное толкование переходит в аналогию закона. Видимо, поэтому в отечественной науке права стали разграничивать распространительное и расширительное толкование. Первым, насколько мне известно, так поступил Н.Н. Полянский в 1956 г., потом А.С. Шляпочников в 1960 г. и Я.М. Брайнин в 1967 г. Но еще раньше С.И. Вильнянский выступил с теорией распространительного толкования и применения правовых норм (1947 г.). Скорее всего, этим же можно объяснить неприятие распространительного и ограничительного толкования некоторыми советскими правоведами (преимущественно теми, кто занимался уголовным правом) 1950-1970 гг.
Мне кажется, что вопрос о разграничении расширительного и распространительного толкования вовсе не является праздным. Его появление – «отголосок» запутанной доктрины «толкования права по объему» (термин советских юристов; я предпочитаю использовать термин немецких правоведов «исправляющее толкование»). Решение этого вопроса предполагает глубокий анализ концепции исправляющей интерпретации: откуда она пришла, как развивалась, когда, где и почему в нее стали вкладываться различные смыслы… К сожалению, подобные «культурные» исследования в отечественном правоведении отсутствуют. Что, правда, не мешает «эксплуатировать» тему расширительного и ограничительного толкования не только в учебниках, но и диссертациях.
Но это так, для улыбки )) Теперь немного серьезнее.
Насколько мне известно, В.В. Лазарев отрицательно относился к обсуждаемому разграничению. Вот его слова: «Представляется, например, совершенно бесплодными поиски принципиально важных отличительных граней между понятиями расширительного и распространительного толкования». (Лазарев В.В. Применение советского права. Казань, 1972. С. 76).
Я, скажем, с такой позицией согласен не полностью. Как правильно отмечено в статье, в Англии под расширительным толкованием (extensive interpretation) понимается способ изменения юридических правил, заключающийся в их распространении на случаи, непредусмотренные в праве. Отсюда вполне разумно разграничивать расширительное толкование как прием по модификации правовых норм, и распро-странительное толкование как деятельность, не выходящую за рамки интерпретации.
Но здесь есть одна трудность. Она заключается в следующем. Чем расширительное толкование, понимаемое в таком смысле, отличается от аналогии закона? Даже сам С.И. Вильнянский, выделяя распространительное применение, отождествлял его с аналогией закона. (См.: Вильнянский С.И. Значение судебной практики в гражданском праве // Ученые труды ВИЮН, 1947. С. 279). Подобным образом поступал и Я.М. Брайнин, когда писал: расширительное толкование «сближается с аналогией закона». (Брайнин Я.М. Уголовный закон и его применение. М., 1967. С. 238). Вопрос здесь очевиден. С какой целью нужно загромождать науку терминами, которые обозначают одно и то же явление?
Распространительное толкование по сути своей тоже не является интерпретацией, о чем писали не только дореволюционные ученые-юристы. Так, по мысли Р. Иеринга, данное толкование предполагает лишь сравнение действительного и буквального значений нормы права и выбор интерпретатора в пользу первого смысла. То есть в сущности распространительное толкование подразумевает, что сама интерпретация, т.е. уяснение смыла юридического правила, уже выполнена. Таким образом, толкования здесь нет, есть лишь выбор в пользу реального смысла нормы права.
Точку зрения А.В. Смирнова и А.Г. Манукяна не совсем понял. Как возможно оста-ваться «в рамках словесного содержания, но вместе с тем» придавать «норме более широкий смысл»? Ведь изменение смысла слов влечет за собой изменение смысла всего выражения (нормы права), которое они составляют. Насколько мне известно, А.Г. Манукян придерживался изложенного воззрения Р. Иеринга о природе распространительного и ограничительного толкования, правда, на самого упомянутого классика немецкой юриспруденции не ссылался. (См.: Манукян А.Г. Толкование норм права: Виды, система, пределы действия: диссертация… кандидата юридических наук: 12.00.01. СПб., 2006. С. 102).
На последок самое интересное. У меня складывается впечатление, что «истинного» распространительного толкования не существует. По крайней мере, разграничить случаи такой интерпретации с ситуациями применения аналогии закона практически невозможно. А если так, то теория права в данном вопросе замыкается сама в себе, не имея никакого практического значения. Это, разумеется, не является похвальным.
Я далек от того, чтобы какого-либо канонизировать (что, к слову, видно из одной моей заметки на этом портале). Важно даже не то, что Кросс пишет о Локке и английской революции, а то, что он не пишет о Бентаме и упоминает, что literal rule вошло в широкое употребление в то время, когда трудов Бентама еще не существовало. Приведу также исследование другого автора, который утверждает, что в Англии strict interpretation заняло прочные позиции именно в 17 веке:
«It was against this background of unmitigated severity in serious crimes that the doctrine of strict construction emerged. Prior to the I7th century there were only a few cases where it was employed, and there were others where it was rejected. It did not become a general rule of conscious application until the growing humanitarianism of I7th century England came into serious conflict with the older laws of the preceding century.» (Hall L. Strict or Liberal Construction of Penal Statutes. 48 Harvard Law Review 750 (1935).
Опять же – из области предположительных рассуждений – строгое толкование уголовных законов вызвано приоритетом гражданской свободы. И такое толкование было в Англии и до Бентама, и после него, и не зависит от степени кодификационных работ.
Другое дело – право гражданское – здесь суды не дураки, они не будут действовать в ущерб своей стране, государственным интересам, и едва ли станут «строго» интерпретировать данные юридические правила. Здесь кодификация и судебное правотворчество друг другу не мешают. В той же Франции 19 века в судебной деятельности был ли «легалистский дух»? Что сделали французские суды в первые 20 лет (и потом, конечно) после кодификации гражданского права (ФГК 1804 г.)? Что там прокричал Наполеон? И какое им было дело до идей Монтескье? А что они думали о том же Бентаме? В работе А.В. Завадского есть фраза: для Люкаса (французского правоведа – M.T.) «показалось невероятным, чтоб столь практически мыслящие люди, как составители кодекса Наполеона, оказались бы под влиянием Бентама».
А судьи Англии – менее практичны? Едва ли они, прислушавшись к Бентаму, да под влиянием кодификационного движения толковали гражданское и коммерческое право в 19 в. исключительно «буквально». Это означало бы лишить цивильное право развития. Англичане не были настолько глупы, чтобы допустить подобное развитие событий.
A в существовании strict interpretation уголовных и конституционно-правовых актов сомневаться не приходится, но вряд ли оно обусловлено идеями Бентама, да началось такое толкование задолго до него.
P.S. А мне говорили, что Локк относил судебную власть к законодательной, т.к. суды в Англии вправе устанавливать прецеденты…
P.S. Где конкретно Локк написал, что судебная власть принадлежит к исполнительной? Я в поисках этого утверждения проштудировал «Два трактата о правлении», но ничего обнаружить не удалось…
«A more literal approach is to be discerned in the decisions of the 18th and 19th centuries. This was the outcome of the attitude towards government engendered by Locke and the revolution of 1688. The judges were willing to apply the enactments of Parliament, but, if it was to be enforced by the courts, any change in the existing state of affairs had to be framed by Parliament in the clearest possible terms».
Также Р. Кросс отмечает, что the ‘mischief’ rule сейчас признается как ‘archaic and misleading’, т.е. большей частью оно уже стало достоянием истории. После работы the Law Commissions 1969 (что в тексте и сказано) обычно говорят о ‘purposive’ approach.
Вот еще две ссылки, где эти правила рассмотрены на примерах, некоторые из которых весьма забавны!
www.peterjepson.com/law/legislation_cases.htm#Brock v DPP
www.a-level-law.com/els/statutory_interpretation.htm