В современной литературе целый ряд авторов считает, что прецедентное право не является достаточно гибким для того, чтобы являться центральной формой выражения права динамично развивающегося информационного общества. Так, например, индийский исследователь С. Диами пишет: «Прецедентное право – это система, которая плохо уживается в обществе, где происходят быстрые социальные изменения. Его методы непригодны в чрезвычайных условиях». Цит. по: Богдановская И.Ю. Прецедентное право. М., 1993. С. 160. Аналогичную позицию занимает и А. Киралфи. (См.: Kiralfy A.K.R. The English Legal System. L., 1960. P. 3–4.) Французские ученые также полагают, что «в периоды кардинального перелома судьи более чем когда-либо нуждаются в точных, объективных и доступных точках отсчета, которые с необходимостью определяются кодифицированным правом. /…/ Ускорение истории плохо сочетается с замедленной стратификацией судебных решений, необходимой для образования прецедентного права». (Барьер Ф., Дидье Ф. и др. Цивилистические правовые традиции под вопросом. М., 2007. С. 104, 127–128.)

Разумеется, в весьма «вольном» словоупотреблении возможно отождествить обычай и прецедент. К примеру, известный ученый-юрист Е.Н. Трубецкой ставил знак равенства между обычаем и прецедентом, утверждая, что «в сущности обычай сводится к прецеденту: он есть не что иное, как множественный прецедент, иначе говоря, обычай есть многократно повторяющийся прецедент». (Трубецкой Е.Н. Энциклопедия права. СПб., 1999. С. 100—101.). По сути, исследователь отождествляет прецедент с механизмом формирования правовых норм. А.Б. Венгеров переставляет определяемое и определяющее местами и трактует судебный прецедент как «своеобразный судебный обычай». (Венгеров А.Б. Теория государства и права. М., 2002. С. 410.)

Внутренняя моральность необходима любой правовой системе – в морали право изначально черпает свою легитимацию и ценности. Так, традиционная мораль определяет преемственность как ценность, обычное право находит свою легитимацию в традиции; религиозная – харизму лидера и легитимирует право через его «освящение»; в глазах рационалистической морали разум выступает как ценность и правовые нормы легитимируются их разумностью, целесообразностью.

Одним из наиболее сложных и многогранных вопросов является взаимодействие морали и позитивного права. Отрицать факт взаимодействия между данными нормативными регуляторами человеческого поведения нельзя. Даже в современном западном обществе, в котором разграничение права и морали «аксиоматично» проводится на уровне обыденного сознания по вполне определенным критериям, ни позитивное право не в состоянии полностью отделиться непреодолимым «железным занавесом» от морали, ни общественная или групповая мораль не в силах действовать в абсолютном вакууме, не испытывая воздействие норм позитивного права – хотя бы по той простой причине, что у данных социальных регуляторов, в конечном счете, единая «среда» их формирования и действия (и право, и мораль неразрывно связаны с «материальными условиями жизни общества» и с общественным сознанием (общепринятые ценности, цели), у них общие фундаментальные ценности (справедливость, социальная стабильность и др.), их способы (запрет, обязывание) и предметы регулирования (социально значимое поведение людей) необходимым образом частично пересекаются. Поэтому вполне справедливым представляется нам суждение В.П. Малахова о том, что между правом и моралью «имеются качественные различия на уровне целей, но не ценностей. Между ними функциональные различия, а не структурные и не сущностные» (Малахов В.П. Концепция философии права. М., 2007. С 462.)

Существует несколько альтернативных объяснительных «схем» социального атомицизма как господствующей философской «картины мира» в XVII–XVIIIвв.

Историки указывают, что индивидуализм и рационализм Нового времени берет свои истоки в XII–XIIIвв. В числе историко-культурных предпосылок мировоззрения Нового времени следует указать «своеобразный Ренессанс» в средневековой художественной культуре, выразившийся в перемещении центра внимания «с небес на землю», преодолении прежнего «презрения к миру» и обращении к земному в пределах христианских канонов [1]. «Все это — симптомы возникновения индивида как атомизированной личности, шаги Европы к Новому времени. Таким образом, XII и XIII века — период накопления такого обилия новых качеств во всех сферах жизни Европы, которые приводят к своего рода исторической «мутации» [2]. С эпохой великих географических открытий человек преодолевает мировоззренческий «горизонт» теологической «картины мира» средневековья. Протестантизм провозглашает самоценность земной жизни, возможность прямой связи человека и Бога, без необходимости земных «проводников» божественного.

В теоретико-правовой литературе кодекс традиционно определяется как базовый, головной законодательный акт сводного характера, обеспечивающий единообразное регулирование и содержащий в систематизированном виде всю или основную массу норм, регулирующих определенную сферу общественных отношений. Иными словами, кодекс – есть законченная, притязающая на исчерпывающий характер регулирования определенной сферы общественных отношений система принципов и норм.

Причем, идея «законченности» кодекса признается как учеными-юристами романо-германской традиции, так и в семье общего права. «Кодекс замышляется как некий закрытый мир и видится наиболее последовательным воплощением идеи системы в юридической литературе», – отмечает французский исследователь кодификационных процессов на континенте Р. Кабрияк [1]. Известный компаративист И. Сабо в числе черт кодекса называл относительно всеобъемлющий характер, полноту и системность [2]. Лорд Скармен, первый председатель Правовой комиссии в Англии, в публичной лекции «Кодификация и судейское право: проблемы сосуществования» (1966) определил кодекс как «специфический вид писаного права, в котором отдельные законоположения изложены таким образом, что в комплексном виде они образуют авторитетный, исчерпывающий и единственный (исключающий всякий другой) источник права в данной области» [3].

Право как самостоятельный социальный институциональный регулятор всегда синтезирует в себе систему отношений (без них это лишь памятник), регулирующих их норм (без них остается лишь традиция или идеология) и систему идей, представлений об этих отношениях в общественном сознании.

Конечными индикаторами произошедшей отдифференциации права от иных социальных норм являются формирование сословия профессиональных практикующих юристов (судей, адвокатов и др.) – носителей юридического мышления, профессиональных правоведов и регулярного юридического образования (университеты, школы-гильдии), ответственных за воспроизводство юридического мышления, и массива юридических текстов, норм и процедур – объективированных форм юридического мышления (Г.Дж. Берман [1] ).

Система юридического образования в России современности переживает транзитный период: уже не протяжении, как минимум, десятилетия идет поиск адекватных российской действительности стандартов в сфере образования, в ней вводятся значительные новации как на централизованном законодательном уровне, так и на локальном.

Будучи в значительной степени идеологизированной, система юридического образования в советский период при переходе государственно-правовой системы России к новым государственным стандартам и правовым идеалам стала нуждаться в значительных, если не сказать фундаментальных изменениях, сводимых к деидеологизации, попытке ориентации на либерально-индивидуалистические западные ценности, привитию плюралистической культуры, критического мышления при анализе процессов и явлений в государственно-правовой сфере.

«Не составляет ли правда, в таком случае, лишь русское наименование естественного права? Если «рассматривать всякую норму позитивного права с точки зрения возможных улучшений и оценивать право с точки зрения правды», не встанут ли тогда правда и право в известное соотношение, и правовое государство в переводе на русский не станет ли чем-то вроде «царства правды»?», – задается вопросов К.В. Арановский. (Арановский К.В. Конституционная традиция в российской среде. СПб., 2003. С. 437.)

Давно уже знаю, что юридическое наше образование приближается к американскому «стандарту»: из 1000 вузов порядка 0,5-1% более-менее качественных. Однако уровень некоторых alma mater просто шокирует. Некоторое время назад прослушал пару видео лекций нового института профессиональных инноваций (правдой здесь является лишь первое слово).

Я, конечно, понимаю, что на первом курсе да еще по таким абстракциям можно с уверенностью нести практически любую чушь, но желательно при этом все-таки иметь элементарные представления о преподаваемой дисциплине. Институт профессиональных инноваций (www.distanz.ru) покорил меня своей искренностью. Женщина, читавшая лекцию по типологии государства, без особых душевных страданий назвала формационный подход формализационным — причем уже после того, как прочла с листа определение формации, в котором, правда, ни слова не объяснила глазам студентов, полных тяги к глубоким познаниям в марксистской теории ОЭФ. Умудренный опытом адвокатской работы лектор в числе представителей теории насилия назвал некоего Гумиловича (вероятно, Гумпловича). А затем еще раз блеснул эрудицией, заявив, что «над формой государства размышляли многие древние философы — Платон, Аристотель, Гумилович». Так, австрийский социолог и экономист XIX столетия Людвиг Гумплович вошел в число древних философов.

И ведь это может услышать каждый, зарегистрировавшись в качестве абитуриента. Посмешище, щедро выставленное на всю страну. Казалось бы, много ума не надо — не уверен в фамилии, не знаешь о таком ученом ничего — помалкивай о нем на лекции. Нет ведь! Надо дважды повторить и еще" посвятить" незнамо кого в число античных философов… Помимо этого, из этой же лекции я узнал, что федераций у нас, оказывается, большинство государств, что гражданское общество — это общество, в котором все граждане сознательны, а основной признак правового государства — это соблюдение законов… И что после этого мы хотим услышать от студентов?!