Сергей Пациашвили → Делегирование и представительство
Вопрос о отграничении науки от лженауки всегда был актуальным вопросом философии и социальных наук, но почему-то в науке права такой вопрос не рассматривается так тщательно. И это при том, что юриспруденцию можно назвать самой близкой к жизни наукой, непосредственно влияющей на действительность, и, во многом, формирующей её. Цена ошибки здесь на порядок выше, чем цена ошибки в какой-нибудь физике. Там ошибка может привести к каким-то материальным потерям на производстве, здесь ошибка ломает человеческие судьбы. Значительной части социальных потрясений, вплоть до революций или гражданских войн, а кроме того ужасов тоталитаризма можно было бы избежать, если бы не было этих фундаментальных ошибок и противоречий в науке права, если бы с самого начала вопрос о науке и лженауке в юриспруденции ставился бы так же остро, как в физике, химии и биологии. Конечно, наука права, как наиболее близкая к жизненной практике наука, постоянно претерпевает серьёзные изменения, более того, право во многом зависит от таких субъективных вещей, как власть и государство. Это усложняет задачу, но мы можем попытаться хотя бы выяснить, что является предметом науки права. В первую очередь, это правоотношения агентов различного гражданского статуса. И мы можем разобраться, каким образом наука может изучать эти правоотношения, каким образом правовые отношения вообще подпадают под научный анализ, становятся изучаемыми, иными словами, по аналогии с понятием социального действия в социологии, нужно установить значение понятия правосоциального действия.
Ведь далеко не каждое право может быть предметом науки о праве, и не все правовые отношения могут быть научно обоснованны. Наука права зародилась в 1-ом веке до нашей эры, с подачи римского правоведа Квинта Муция Сцеволы. За спиной у него были уже века Римской Республики, а до этого долгие века и тысячелетия цивилизаций, в каждой из которых было какое-то своё право. И, тем не менее, это право как-то не приводило к зарождению единого, систематичного знания о праве. Стало быть, не любое даже правовое действие может считать правосоциальным действием. В древнем Востоке все представления основывались на кровной мести, которая, правда, начинает сдерживаться в могучих государствах. Можно сказать, чем сильнее сдерживается эта взаимная родовая вражда, тем сильнее становится государство, так Персидская держава достигла в этом больших успехов и поэтому покорила почти все древние царства Востока, такие как Египет, Лидия, Вавилон. Но всё равно это государство оставалось тиранией, верховным арбитром был тиран, к которому лишний раз люди побаивались обращаться за помощью, поскольку он обоих (истца и ответчика) мог сделать виноватыми, и вообще, мог быть в плохом настроении и просто убить тех, кто пришёл к нему с жалобой. Здесь всё ещё слишком субъективно, к тому же, судьи, коими являются наместники тирана, были ещё глубоко коррумпированы. Там, где судья затрудняется в решении спора, проводятся ордалии, то есть испытания, которые вообще не имеют отношения к предмету спора двух сторон. Видимо, до поры такие суды были и в Греции, именно поэтому Гесиод в «Трудах и днях» советует: «…беги словопрений судебных и тяжеб». Поэт не запрещает судиться вообще, он просто не знает справедливого суда, тогда такой ещё не изобрели. Но именно сочинения Гесиода и других поэтов во многом повлияли на формирование иного правосудия. Греческое правосудие не исключает права на месть, но пытается его ограничить, сдержать, измерить. Восточная месть не знает меры, она заканчивается лишь тогда, когда истреблён весь род врага, в греческом правосудии уже не сам человек и не обычай, а суд решает, когда месть должна закончится, и когда возмездие можно считать свершённым. Конечно, это уже иллюзия, как невозможно точно измерить стоимость товара, так невозможно точно математически измерить причинённый человеку ущерб, но это полезная иллюзия, не менее полезная, чем деньги. Полезная как раз для сохранения и упрочения государства – в конечном итоге греки одолели могущественную Персидскую Державу.
В целом, саму сущность государства можно определить как делегирование. Население передаёт некоторые свои функции другим индивидам, на время или на постоянной основе (каждый из этих случаев мы рассмотрим позже отдельно), и в результате получает больше свободного времени для других дел, будь то производство, торговля или творчество. И первым таким делегированием можно назвать военное делегирование. Население передаёт касте профессиональных воинов полномочия по обороне государства, а само за счёт этого получает безопасность и больше свободного времени для производства. Экономические выгоды здесь очевидны. В ответ армия начинает вмешиваться в частную жизнь населения, ограничивая произвол кровной мести, чтобы на корню пресечь всякий сепаратизм. По сути, с этого начинается государство. Однако, первые государства были тираниями, а это значит, что одной семье на постоянной основе делегировалось право на верховную власть. Этой семье никто не имел права мстить, она выпадала из цепочки родовой вражды и потому могла выступать по отношению ко всем родам верховным арбитром. До изобретения математики и счёта это был единственный сдерживающий месть фактор, который делал возможным государство. Но затем появился более совершенный сдерживающий фактор, который впервые появляется в греческом праве и основывает уже на мере и счёте. Про греческое право Фуко пишет следующее: « Приговор выносится на основании процедуры возмещения, совершающейся между людьми. Он узаконивает, ограничивает, организует возмещение. Он старается, чтобы преступление было должным образом компенсировано. Он не делает преступника преступником. Тот грандиозный вопрос, что обременяет все наше право (действительно ли обвиняемый совершил преступление?), чужд греческому праву; в сущности, оно знает лишь один вопрос: действительно ли преступление было возмещено?» [М. Фуко, «Лекции о Воле к знанию с приложением «Знание Эдипа»», СПб.: Наука, 2016].
Итак, если брать греческое право, то получается, то здесь человек, по отношению к которому было совершено правонарушение, должен сначала отомстить, а затем обращаться в суд, или тот, кому он отомстил, обращается в суд. Суд в свой черёд уже определяет, не перегнул ли мститель палку, и если перегнул, он должен возместить ущерб, а если «надогнул», то должен добавить к своей мести ещё из того, что присудит ему суд. Суд здесь уподобляется компании, которая разнимает драку, но только тогда, когда факт драки уже свершился, когда каждый из противников нанёс другому как минимум по удару [Из законов 12-ти таблиц, например,VIII.2 Таблиц]. Вот факт такой драки и можно считать уже базовым юридическим фактом и правосоциальным действием. Далее коллегия судий лишь определяет, соразмерим ли бы ответный удар с первичным ударом. Другим таким правосоциальным действием можно считать договор, будь то торговая сделка, завещание или брачный договор. За нарушение договора так же можно подавать в суд. Но опять же, суд собирается не по своей инициативе и не по инициативе полиции, а по инициативе истца [Новицкий И.Б. Римское право,—Изд. 6-е, стереотипное. —М., 1997, c. 35-36], и осужденный правонарушитель не становится преступником, такого понятия нет в римском праве. Правонарушителя наказывает не государство, государство лишь выступает посредником в осуществлении мести, поскольку граждане делегировали государству часть своих прав на месть [Войтович Л.В., Сергеев И.В. Войтович Л.В., Сергеев И.В. Особенности института деликтной ответственности в римском частном праве // Юридические науки: проблемы и перспективы: материалы III междунар. науч. конф. (г. Казань, май 2015 г.). — Казань: Бук, 2015. — С. 10-12]. В конечном итоге римское право стремится свести одно правосоциальное действие к другому: месть за правонарушение к договору, сделке. Так появляется понятие деликта, то есть своего рода договора, который заключается между правонарушителями или между истцом и правонарушиетелем. По этому договору один должен другому возместить ущерб, как правило, в виде некоторой денежной суммы, таким образом, судебный приговор по уголовному делу превращается в долговую сделку. Известно так же положение римского права о том, что «вор находится всегда в просрочке». Это значит, что человек, совершивший кражу и пойманный на краже, становится как бы должником по кредитному договору, при том таким должником, который уже просрочил все сроки выплаты долга. С другой стороны, Квинт Муций Сцевола издаёт формулу, в которой запрещает властям давать иск по договору, нарушающему принцип добросовестности (bona fides). То есть те сделки, которые были заключены с целью обмануть, обокрасть, вогнать в долги одного из участников сделки, не имеют права на судебную защиту. Добросовестность стала основным понятием права и тем пазлом, который завершал формирование науки права [Д.В. Дождев, «Добросовестность (bona fides) как правовой принцип», www.igpran.ru/public/articles/3187/].
Сцевола во многом лишь систематизировал те нормы и прецеденты права, что имелись до него в римской практике, а многие из них лишь дублировали греческое право. Исходя из этих правовых категорий мы и должны исходить в попытках определить, чем является правосоциальное действие по аналогии с социальным действием в социологии. Вебер определяет социальное действие следующим образом: «Социальное действие — «действие человека (независимо от того, носит ли оно внешний или внутренний характер, сводится к невмешательству или к терпеливому принятию), которое по предполагаемому действующим лицом или действующими лицами смыслу соотносится с действием других людей или ориентируется на него». [Вебер М. Основные социологические понятия // Вебер М. Избранные произведения. — М.: Прогресс, 1990]. Но чем может быть такое социальное действие в науке права? Только нотариально заверенной сделкой. Впрочем, правонарушение тоже попадает в эту категорию, но изначально оно всё-таки находится вне юридического поля и лишь по обращении в суд попадает в него. А вот месть за правонарушение, оформленная, как сделка, уже может считать правосоциальным действием. Да и вообще, частное римское право, как таковое, основано на таком базовом правосоциальном действии, проблемы начинаются тогда, когда главную роль начинает играть публичное право.
Изначально публичное право существует исключительно как трибунал, создаётся исключительно для дел государственной важности. Например, суд над Фемистоклом в Афинах. Здесь уже не было никакого истца и ответчика, его судили, как судят на судах в эпоху Просвещения, когда есть только обвинение, судья и преступник, который имеет право пользоваться защитой адвоката. Формально Фемистокла осудили за коррупцию, но коррупция, если иметь в виду взятки, была запрещена в Античности только для судей, все остальные должности не получали жалования и должны были кормиться от своей должности, превращая её в бизнес. И только публичное право могло коррупцию сделать преступлением, хотя, Фемистолку вменялись не совсем взятки, а хищение из общей казны, что тоже нельзя называть коррупцией. Главное же обвинение: государственная измена. Изначально только это обвинение позволяло переключиться с частного права на публичного и судить человека как преступника, а не как правонарушителя. Всё это ещё можно объяснить научно, но как объяснить научно тот факт, что со временем публичное право начинает заменять собой частное право и даже вытеснять его? Не попадаем ли мы здесь уже в область лженауки? Когда человека, совершившего мелкое правонарушение, судят как преступника, то есть по сути судят как государственного изменника. Истцом по делу выступает государство, то есть человек здесь делегирует государству даже эти функции, государство становится коллективным истцом на постоянной основе. Исчезает элементарное правосоциальное действие – сделка, и исчезает элементарное правосоциальное противодействие – месть. Без этого правосоциальное действие уже утрачивает черты социального действия, поскольку оно утрачивает обратную связь. Ведь социальное действие, по Веберу, должно соотносится с действием другого человека или ориентироваться на него. В социологии такая ориентация – это гипотеза, в юриспруденции – это элементарный факт, который можно изучать. Таким фактами взаимного действия могут быть только сделка и месть. И то и другое свершается с участием двух сторон, и является закреплённым юридически фактом их взаимодействия.
В публичном праве факт такого взаимодействия расплывается, утрачивает свою определённость. Здесь сделка возможна уже и между юридическими лицами, а не только между физическими, и между физическим лицом и государством, и в том и в том случае мы имеем лишь гипотезу взаимодействия, а не фактическое взаимодействие. Уголовное право больше не базируется на мести, и это значит, что оно базируется на какой-то морали, на каких-то общих, кем-то принимаемых, а кем-то не принимаемых принципах справедливости. Можно сказать, что государство и полиция – это тоже люди, и взаимодействие с ними – это взаимодействие с людьми. Но здесь утрачивается именно принцип взаимности действия, так как индивид, отдельный гражданин из субъекта превращается в объект действия. Государство получает право на принуждение, когда, например, лишает человека свободы или забирает по призыву в армии. Формально это выглядит как сделка, но один из агентов сделки действует не добровольно, стало быть, это есть насильственное принуждение. Так же когда государство отнимает у гражданина право на месть его обидчику, оно тем самым и первого, и второго принуждает к недеянию. Здесь государство действует вообще, вне правосоциального поля, хоть и в правовом поле, в этом оно уподобляется древневосточным тиранам, которые официально имели право принудить кого угодно и к чему угодно.
По сути, первый шаг к такому тоталитаризму публичного права сделало христианство, которое, конечно, сделало римское право куда более милосердным и гуманным, но вместе с сантиментами внесло в него и элементы лженауки, догматизировав право. Уже в своей борьбе против римского язычества христианство проявляло определённые тенденции к тоталитаризму. Ведь, если задуматься, значительная часть государственных учреждений Античности были одновременно и религиозными учреждениями, и лишь там, где государственное управление превращалось в самоуправление, значение религии несколько ослабевало. Если мы копнём ещё глубже в древность, то увидим, что вообще все социальные институты были религиозными, что может стать уже предметом отдельного социологического исследования на предмет сущности социального действия. В Античности власть уже лишается ореола святости, отделяется от религии, но микрополитика ещё сохраняет традиционное единство с религией. Если, к примеру, древнему римлянину нужно было зарегистрировать брак, он вместо ЗАГСа шёл в храм Юноны, военные сборы совершались на Марсовом поле, государственная казна хранилась в храме Юпитера и т.д. В римском многобожии религия пронизывала весь государственный быт, за каждую социальную отрасль отвечал свой бог, а, значит, и своя коллегия жрецов. Это обеспечивало автономию социальных институтов, даже в императорский период они сохраняли независимость друг от друга. Христианство переподчиняет все эти институты христианской церкви, а с другой стороны снова окружает власть ореолом святости, как в Древнем Востоке. Христианские тираны становятся помазанниками бога, но теперь не главного бога, как в Древнем Египте или Вавилоне, а единого Бога. Институты утрачивают при этом даже ту независимость, какую они имели в Древнем Востоке, и уж тем более в Античности. Отныне все религиозные культы подчинены одному единому культу, все коллегии жрецов подчинены одной единой церковной иерархии.
Очевидно, что христианская церковь захватила кусок, который не смогла проглотить. В христианскую эпоху параллельно с религиозными институтами начинают возникать совершенно секулярные феодальные институты. Это во многом связано христианским учением и чистым образом Христа, ведь в исламе единобожие не привело к возникновению секулярных институтов, все институты, включая верховную власть, так и остались религиозными, как и принято на Востоке. Но в Европе распятый бог, который готов был взять с собой в рай вора, распятого вместе с ним на кресте, конечно, оставлял за человеком больше свободы, в том числе и свободы на атеизм. И вот в последствии эти светские институты разрастаются и приводят уже к полномасштабной секуляризации институтов. В эпоху Просвещения все институты становятся светскими, порой такая секуляризация приводит даже к революции, когда старые и новые правовые системы слишком резко сталкиваются между собой. Но приводит ли такая секуляризация к большей свободе? Взять, например, такой институт, как школа, который в средние века был тесно привязан к церкви, но так же имел привязку и к государству, и между этими структурами мог как-то лавировать. Секуляризация отделяет школу от церкви, и в результате школьное образование, как и вообще образование, тотально подчиняется государству. Государству подчиняются университеты, которые в средние века сохраняли ещё большую автономию и независимость даже от церкви. Все институты теперь становятся светскими, вместе с тем они окончательно утрачивают свою автономию. О каком свободном рынке можно после этого говорить? Если публичное право взяло верх над частным правом, если все институты подчинены жёсткой бюрократической вертикали, оторванной от обычаев и традиций, то все эти либеральные свободы – это не более чем близорукость. Взять хоть права человека, хоть утопию о свободном рынке. К тому же, сама концепция такого светского права уже в основе своей является лженаучной. Трудно поверить, что в эпоху Просвещения, когда идёт самая яростная борьба со лженаукой, когда наука становится буквально знаменем эпохи, в самой насущной и приближенной к жизни науке – юриспруденции, господствовали укоренившиеся лженаучные предрассудки.
Светские институты формируются ещё в Римской империи и в эпоху Средневековья, и окончательно юридически оформляются в эпоху Просвещения. Светский институт – это в первую очередь юридическое лицо, само по себе уже понятие сомнительное с точки зрения науки права. Формирование юридического лица начинается с юридического противоречия, заложенного в фигуре римского императора. Фигура римского императора юридически отличается от фигуры восточного деспота. На Востоке, как только человек становится тираном, он перестаёт быть физическим лицом, он становится исключительно лицом должностным. Он не может оставить наследство кому угодно, его титул и его имущество унаследует его преемник в должности, в каком-то смысле у тирана даже нет частной собственности, поскольку его казна – это государственная казна, его имущество – это государственное имущество. Всё это происходит и с римским императором, но кроме этого римский император является ещё и физическим лицом. Происходит как бы юридическое раздвоение личности. Есть уже две казны, одна из них, как на Востоке, является императорской казной и одновременно казной государственной, другая – это личная казна гражданина, который занимает должность императора. Первую казну он может передать только своему преемнику в должности императора, вторую может завещать любым своим наследникам. Тоже самое касается и вообще всего имущества императора. Такое положение вещей многих юристов древнего Рима ставило в тупик, и как правило объяснялось тем, что для императора делается исключение. И лишь в Средневековье такое юридическое исключение превратилось в правило. Здесь уже не только император, но и каждый барон и герцог, каждый феодал уже раздваивался в юридическом смысле, как лицо. Из этого явления впоследствии формируется юридическое лицо – явление совершенно неизвестное в римском праве [Новицкий И.Б. Римское право,—Изд. 6-е, стереотипное.
—М., 1997, с. 48-51].
Юридическое лицо позволяет нескольким физическим лицам владеть одновременно одной и той же собственностью, не разделяя её на соответствующие вкладу каждого лица доли. В римском праве была известна лишь такая форма коллективной собственности, как кооператив, когда каждый владеет какой-то своей долей собственности, которая соответствует его вкладу в общее дело. Если он выходит из кооператива, он забирает свою долю собственности. В юридическом лице, например, в акционерном обществе, делится не собственность, а активы, эти активы представляют собой символический капитал, поскольку общее имущество не делится на доли, нет той доли имущества, которая соответствовала бы одной акции. Акционер при выходе из компании уже не может забрать долю имущества, он забирает лишь свои активы, или просто продаёт их за деньги. Таким образом зарождается интересный феномен представительства, когда коллективное лицо полностью замещает, представляет тех физических лиц, из которых состоит. Своего рода делегирование на постоянной основе. Но ведь само такое удвоение лиц, удвоение субъекта права – это совершенно не научное явление. Каждый раз, когда требуется найти субъект права, выясняется, что таких субъекта, как минимум два, и если физическое лицо можно брать отдельно от юридического, то юридическое лицо невозможно представить себе без физических лиц, стало быть, оно невозможно без удвоение субъекта. А ведь без сингулярного субъекта невозможна и вообще социальная наука. Вместе с субъектом исчезает и элементарный предмет науки. В социологии таким элементарным предметом являются статусы и роли, в юриспруденции, стало быть, это должны быть юридические статусы и роли. И римское право опирается в первую очередь на такой предмет, оно в этом плане есть самое детализированное право за всю историю, в нём с точностью и ясностью, каким можно позавидовать, прописаны все юридические статусы и роли. Но как определить статус и роль субъекта, если он раздвоен как лицо? Или если он делегирует часть своей роли другому субъекту, например, гражданин делегирует депутатам некоторые полномочия по управлению государством, как в современных европейских государствах, то какую из ролей считать вообще подлинной: управление государством или частную жизнь гражданина, делегирующего такое управление другим? Ведь фактически гражданин всё равно управляет страной через своих депутатов, но делает это не напрямую, через посредников, и в результате возникает юридическая путаница. Такое удвоение проникло глубоко в современное право, и действует уже, как видно, на уровне государства, на глобальном уровне. Глобально каждый субъект является одновременно и гражданином и человеком, но чтобы пользоваться правами человека, он должен быть одновременно и тем, и другим. Следовательно, уже в правах человека заложено это удвоение субъекта права, когда субъект одновременно выступает и как физическое лицо, и как владелец активов в юридическом лице. В Государстве такое лженаучное удвоение выражается в раздвоении на власть и источник власти, или на власть и гражданское общество. Народ, он же источник власти, делегирует свои права некоторой группе людей, именующих себя властью. И это не просто делегирование, власть относится к своему источнику, как знак относится к объекту, то есть это ещё и представительство.
В Античности, разумеется, подобного представительства не знали, в первую очередь его возникновению мешал феномен приобретательной давности, по которому со временем право пользования превращалось со временем в право собственности. Если бы приобретательная давность работала в полную силу в наше время, то, например, директор завода становился бы через несколько лет владельцем этого завода, а то может и вовсе рабочие, ведь они такие же граждане, не рабы. Не в пользу подобного представительства говорит и Аристотель, в своей «Политике» он определяет гражданина, как того, кто непосредственно управляет государством. Непосредственно, значит без представителей и каких-либо постоянных делегатов, делегирование бывает лишь временным, хоть и уже является публичным. Делегирование ведь может и не быть публичным, тогда это просто самоуправление, и здесь не возникает государства, и лишь там, где появляется публичное делегирование, со всеми процедурами выборов, жребиями и народными собраниями, появляется и государство. Делегирование может быть либо постоянным, либо временным. Например, тиран, а точнее, избранное семейство является делегатом на постоянной основе, а вот консул, избираемый на год, лишь временный делегат. Но бывает так, что делегирование временное, но оно всё равно не приводит к непосредственному управлению, поскольку оно по своей сути является ещё и представительством. Например, когда одна страна оккупировала другую, то чиновники набираются преимущественно из числа оккупантов, однако, они могут меняться местами и не задерживаться долго на одном месте. Другой пример – это современные демократии, в которых власть по отношению к народу ведёт себя так же, как оккупант к покорённой народности. По сути, подобное представительство появляется тогда, когда появляются первые регулярные армии, работающие за зарплату на государство. Корни этого явления опять же уходят в Римскую империю, можно хорошо проследить динамику, как на протяжении истории Древнего Рима армия постепенно превращается в регулярную. В начале в армии господствует принцип временного делегирования, то есть армия – это просто ополчение, которое набирается из числа граждан на период ведения военных действий. После окончания войны воин снова становится гражданским лицом, он не получает зарплаты, своих начальников он выбирает на свободных выборах. Таким воином может стать каждый, и в случае серьёзной угрозы для страны, каждый им и становится.
Затем постепенно римские легионы превращаются в регулярную армию. Наряду с выборными начальниками-политруками появляются назначенные командиры, появляется жалование, хоть ещё за войнами сохраняется право на военную добычу, никто не может запретить воину присвоить себе доспехи убитого им врага, а по окончании службы легионер получает земельный надел. Жалование – это не совсем зарплата, ведь воинский состав активен лишь во время ведения военных действий, и если легионы не воюют, они распускаются. Армия не простаивает, если не ведёт войну, воины просто превращаются в гражданских лиц. И, наконец, сначала на границе, а после краха империю и повсюду, формируются уже полноценные регулярные легионы, из которых потом формируется регулярная армия. Такая армия является представителем своих граждан на международной арене. Если такая армия ведёт войну, говорят, что это страна ведёт войну, если армия совершает ужасные зверства и преступления, говорят, что это страна совершает преступления. Все преступление нацистского режима одновременно превратились и в преступления народа Германии, не важно, поддерживал ли кто завоевательную политику Гитлера или нет. Армия является здесь как бы знаком, который обозначает всю страну, весь народ. Во внешней политике такое представительство привело к тому, что на войне так же стало уничтожаться и мирное население. В Мировых войнах уже для всех сторон конфликта было в порядке вещей бомбить мирные города противника. Можно сказать, что такое явление, как Холокост стало возможным лишь благодаря такому феномену представительства, юридически совершенно лженаучному.
О лженаучности подобного представительства учит нас и философия, которая в 20-ом веке буквально объявила войну метафизике, так же как ранее просвещение объявило войну теологическим предрассудкам. В борьбе против религии, просвещение, как видно, лишь укоренило некоторые предрассудки средневекового права, а, стало быть, корень проблемы лежал на порядок глубже. Хайдеггер, например, усматривает его в метафизике, под метафизикой он уже понимает не высшую теологию, как в средние века, а особое понимание истины, которые Аристотель предлагает в своей «Метафизике». «Истина есть соответствие мышления действительности». Иными словами, истина есть знак, который обозначает некоторый объект, знак является как бы представителем этого объекта, его делегатом. И именно это Хайдеггер объявляет метафизикой, сродни религиозному невежеству, от которого нужно защищать науку, дабы она не впала в догматизм [М. Хайдеггер, «Введение в метафизику», Санкт-Петербург: Высшая религиозно-философская школа, 1997]. При этом важно понимать, что метафизика создавалась Аристотелем, как наука наук, как самая светлая наука, какая только может быть. Метафизика должна была служить делу борьбы с невежеством, между тем, невежество и обскурантизм закрались уже в саму метафизику. Это говорит о том, как опасна может быть безоглядная борьба за свет, и как легко она может обернуться борьбой за тьму. Слишком яркий свет может ослепить, и тогда слепец погрузится в кромешную тьму. Так в своё время ослепли коммунисты, как радикальные просветители, так ослепли и нацисты, которые до последнего считали себя воинами света, а как оказалось, они давно уже сражались на стороне тьмы невежества. Какой бы светлой идея ни была, если её догматизировать, она тут же начинает служить делу тьмы. И поэтому философия вынуждена каждый раз снова и снова ставить вопрос о том, чем отличается научное знание от невежества и где проходит грань между ними? С другой стороны, если бы когда-то философия нашла бы ответ на этот вопрос, она бы перестала существовать, а, точнее, развиваться, поскольку наука превратилась бы в простое накопление опытных знаний. Поставить такую точку в философии пытался Аристотель в своей «Метафизике», в новое время точку пытался поставить Гегель. Но революционные открытия в физике в 20-ом веке пошатнули сами основы, и пришлось заново ставить философские вопросы, которые казались уже решёнными.
Безусловно, философия не предлагает напрочь отказаться от аристотелевского понимания истины, она лишь накладывает на него границы применимости. Принцип достоверности, возведённый в абсолют, превращается в опасную догму, но без достоверности в узком смысле невозможна наука. Главная угроза сегодня, которая вовсе не ушла в прошлое вместе с 20-ым веком – это угроза тоталитаризма и полицейского государства. Работа полиции основана исключительно на таком же аристотелевском детективном понятии истины. Более того, такое детективное понятие истины сегодня считается даже научным, и на нём основывается современная позитивистская юриспруденция. Здесь ей на помощь приходит такая точная наука, как криминалистика, и суперсовременные технологии, которые создают иллюзию порядка. Но ведь техника и статистика лишь инструменты, которые в неумелых руках легко могут служить делу тьмы. К тому же, как показал Вебер, в социальных науках должны быть иные критерии научности, совсем не те, которые мы встречаем в естественно-технических науках. Сегодня принято считать, что полиция и детективное понимание истины служат исключительно делу света. Но, очевидно, если у полиции не будет границы применимости, то служение свету превратиться в служение тьме. И именно с этой проблемой и сталкивается сегодня человек. Очевидно, что без такого понимания истины не может обойтись публичное право, но почему оно должно становится тотальным и вытеснять частное право? Частное право, которое сегодня превращается уже в атавизм, должно быть устроено по иным принципам, иначе роль полиции абсолютизируется, что неизбежно приводит к тоталитаризму.
Ведь далеко не каждое право может быть предметом науки о праве, и не все правовые отношения могут быть научно обоснованны. Наука права зародилась в 1-ом веке до нашей эры, с подачи римского правоведа Квинта Муция Сцеволы. За спиной у него были уже века Римской Республики, а до этого долгие века и тысячелетия цивилизаций, в каждой из которых было какое-то своё право. И, тем не менее, это право как-то не приводило к зарождению единого, систематичного знания о праве. Стало быть, не любое даже правовое действие может считать правосоциальным действием. В древнем Востоке все представления основывались на кровной мести, которая, правда, начинает сдерживаться в могучих государствах. Можно сказать, чем сильнее сдерживается эта взаимная родовая вражда, тем сильнее становится государство, так Персидская держава достигла в этом больших успехов и поэтому покорила почти все древние царства Востока, такие как Египет, Лидия, Вавилон. Но всё равно это государство оставалось тиранией, верховным арбитром был тиран, к которому лишний раз люди побаивались обращаться за помощью, поскольку он обоих (истца и ответчика) мог сделать виноватыми, и вообще, мог быть в плохом настроении и просто убить тех, кто пришёл к нему с жалобой. Здесь всё ещё слишком субъективно, к тому же, судьи, коими являются наместники тирана, были ещё глубоко коррумпированы. Там, где судья затрудняется в решении спора, проводятся ордалии, то есть испытания, которые вообще не имеют отношения к предмету спора двух сторон. Видимо, до поры такие суды были и в Греции, именно поэтому Гесиод в «Трудах и днях» советует: «…беги словопрений судебных и тяжеб». Поэт не запрещает судиться вообще, он просто не знает справедливого суда, тогда такой ещё не изобрели. Но именно сочинения Гесиода и других поэтов во многом повлияли на формирование иного правосудия. Греческое правосудие не исключает права на месть, но пытается его ограничить, сдержать, измерить. Восточная месть не знает меры, она заканчивается лишь тогда, когда истреблён весь род врага, в греческом правосудии уже не сам человек и не обычай, а суд решает, когда месть должна закончится, и когда возмездие можно считать свершённым. Конечно, это уже иллюзия, как невозможно точно измерить стоимость товара, так невозможно точно математически измерить причинённый человеку ущерб, но это полезная иллюзия, не менее полезная, чем деньги. Полезная как раз для сохранения и упрочения государства – в конечном итоге греки одолели могущественную Персидскую Державу.
В целом, саму сущность государства можно определить как делегирование. Население передаёт некоторые свои функции другим индивидам, на время или на постоянной основе (каждый из этих случаев мы рассмотрим позже отдельно), и в результате получает больше свободного времени для других дел, будь то производство, торговля или творчество. И первым таким делегированием можно назвать военное делегирование. Население передаёт касте профессиональных воинов полномочия по обороне государства, а само за счёт этого получает безопасность и больше свободного времени для производства. Экономические выгоды здесь очевидны. В ответ армия начинает вмешиваться в частную жизнь населения, ограничивая произвол кровной мести, чтобы на корню пресечь всякий сепаратизм. По сути, с этого начинается государство. Однако, первые государства были тираниями, а это значит, что одной семье на постоянной основе делегировалось право на верховную власть. Этой семье никто не имел права мстить, она выпадала из цепочки родовой вражды и потому могла выступать по отношению ко всем родам верховным арбитром. До изобретения математики и счёта это был единственный сдерживающий месть фактор, который делал возможным государство. Но затем появился более совершенный сдерживающий фактор, который впервые появляется в греческом праве и основывает уже на мере и счёте. Про греческое право Фуко пишет следующее: « Приговор выносится на основании процедуры возмещения, совершающейся между людьми. Он узаконивает, ограничивает, организует возмещение. Он старается, чтобы преступление было должным образом компенсировано. Он не делает преступника преступником. Тот грандиозный вопрос, что обременяет все наше право (действительно ли обвиняемый совершил преступление?), чужд греческому праву; в сущности, оно знает лишь один вопрос: действительно ли преступление было возмещено?» [М. Фуко, «Лекции о Воле к знанию с приложением «Знание Эдипа»», СПб.: Наука, 2016].
Итак, если брать греческое право, то получается, то здесь человек, по отношению к которому было совершено правонарушение, должен сначала отомстить, а затем обращаться в суд, или тот, кому он отомстил, обращается в суд. Суд в свой черёд уже определяет, не перегнул ли мститель палку, и если перегнул, он должен возместить ущерб, а если «надогнул», то должен добавить к своей мести ещё из того, что присудит ему суд. Суд здесь уподобляется компании, которая разнимает драку, но только тогда, когда факт драки уже свершился, когда каждый из противников нанёс другому как минимум по удару [Из законов 12-ти таблиц, например,VIII.2 Таблиц]. Вот факт такой драки и можно считать уже базовым юридическим фактом и правосоциальным действием. Далее коллегия судий лишь определяет, соразмерим ли бы ответный удар с первичным ударом. Другим таким правосоциальным действием можно считать договор, будь то торговая сделка, завещание или брачный договор. За нарушение договора так же можно подавать в суд. Но опять же, суд собирается не по своей инициативе и не по инициативе полиции, а по инициативе истца [Новицкий И.Б. Римское право,—Изд. 6-е, стереотипное. —М., 1997, c. 35-36], и осужденный правонарушитель не становится преступником, такого понятия нет в римском праве. Правонарушителя наказывает не государство, государство лишь выступает посредником в осуществлении мести, поскольку граждане делегировали государству часть своих прав на месть [Войтович Л.В., Сергеев И.В. Войтович Л.В., Сергеев И.В. Особенности института деликтной ответственности в римском частном праве // Юридические науки: проблемы и перспективы: материалы III междунар. науч. конф. (г. Казань, май 2015 г.). — Казань: Бук, 2015. — С. 10-12]. В конечном итоге римское право стремится свести одно правосоциальное действие к другому: месть за правонарушение к договору, сделке. Так появляется понятие деликта, то есть своего рода договора, который заключается между правонарушителями или между истцом и правонарушиетелем. По этому договору один должен другому возместить ущерб, как правило, в виде некоторой денежной суммы, таким образом, судебный приговор по уголовному делу превращается в долговую сделку. Известно так же положение римского права о том, что «вор находится всегда в просрочке». Это значит, что человек, совершивший кражу и пойманный на краже, становится как бы должником по кредитному договору, при том таким должником, который уже просрочил все сроки выплаты долга. С другой стороны, Квинт Муций Сцевола издаёт формулу, в которой запрещает властям давать иск по договору, нарушающему принцип добросовестности (bona fides). То есть те сделки, которые были заключены с целью обмануть, обокрасть, вогнать в долги одного из участников сделки, не имеют права на судебную защиту. Добросовестность стала основным понятием права и тем пазлом, который завершал формирование науки права [Д.В. Дождев, «Добросовестность (bona fides) как правовой принцип», www.igpran.ru/public/articles/3187/].
Сцевола во многом лишь систематизировал те нормы и прецеденты права, что имелись до него в римской практике, а многие из них лишь дублировали греческое право. Исходя из этих правовых категорий мы и должны исходить в попытках определить, чем является правосоциальное действие по аналогии с социальным действием в социологии. Вебер определяет социальное действие следующим образом: «Социальное действие — «действие человека (независимо от того, носит ли оно внешний или внутренний характер, сводится к невмешательству или к терпеливому принятию), которое по предполагаемому действующим лицом или действующими лицами смыслу соотносится с действием других людей или ориентируется на него». [Вебер М. Основные социологические понятия // Вебер М. Избранные произведения. — М.: Прогресс, 1990]. Но чем может быть такое социальное действие в науке права? Только нотариально заверенной сделкой. Впрочем, правонарушение тоже попадает в эту категорию, но изначально оно всё-таки находится вне юридического поля и лишь по обращении в суд попадает в него. А вот месть за правонарушение, оформленная, как сделка, уже может считать правосоциальным действием. Да и вообще, частное римское право, как таковое, основано на таком базовом правосоциальном действии, проблемы начинаются тогда, когда главную роль начинает играть публичное право.
Изначально публичное право существует исключительно как трибунал, создаётся исключительно для дел государственной важности. Например, суд над Фемистоклом в Афинах. Здесь уже не было никакого истца и ответчика, его судили, как судят на судах в эпоху Просвещения, когда есть только обвинение, судья и преступник, который имеет право пользоваться защитой адвоката. Формально Фемистокла осудили за коррупцию, но коррупция, если иметь в виду взятки, была запрещена в Античности только для судей, все остальные должности не получали жалования и должны были кормиться от своей должности, превращая её в бизнес. И только публичное право могло коррупцию сделать преступлением, хотя, Фемистолку вменялись не совсем взятки, а хищение из общей казны, что тоже нельзя называть коррупцией. Главное же обвинение: государственная измена. Изначально только это обвинение позволяло переключиться с частного права на публичного и судить человека как преступника, а не как правонарушителя. Всё это ещё можно объяснить научно, но как объяснить научно тот факт, что со временем публичное право начинает заменять собой частное право и даже вытеснять его? Не попадаем ли мы здесь уже в область лженауки? Когда человека, совершившего мелкое правонарушение, судят как преступника, то есть по сути судят как государственного изменника. Истцом по делу выступает государство, то есть человек здесь делегирует государству даже эти функции, государство становится коллективным истцом на постоянной основе. Исчезает элементарное правосоциальное действие – сделка, и исчезает элементарное правосоциальное противодействие – месть. Без этого правосоциальное действие уже утрачивает черты социального действия, поскольку оно утрачивает обратную связь. Ведь социальное действие, по Веберу, должно соотносится с действием другого человека или ориентироваться на него. В социологии такая ориентация – это гипотеза, в юриспруденции – это элементарный факт, который можно изучать. Таким фактами взаимного действия могут быть только сделка и месть. И то и другое свершается с участием двух сторон, и является закреплённым юридически фактом их взаимодействия.
В публичном праве факт такого взаимодействия расплывается, утрачивает свою определённость. Здесь сделка возможна уже и между юридическими лицами, а не только между физическими, и между физическим лицом и государством, и в том и в том случае мы имеем лишь гипотезу взаимодействия, а не фактическое взаимодействие. Уголовное право больше не базируется на мести, и это значит, что оно базируется на какой-то морали, на каких-то общих, кем-то принимаемых, а кем-то не принимаемых принципах справедливости. Можно сказать, что государство и полиция – это тоже люди, и взаимодействие с ними – это взаимодействие с людьми. Но здесь утрачивается именно принцип взаимности действия, так как индивид, отдельный гражданин из субъекта превращается в объект действия. Государство получает право на принуждение, когда, например, лишает человека свободы или забирает по призыву в армии. Формально это выглядит как сделка, но один из агентов сделки действует не добровольно, стало быть, это есть насильственное принуждение. Так же когда государство отнимает у гражданина право на месть его обидчику, оно тем самым и первого, и второго принуждает к недеянию. Здесь государство действует вообще, вне правосоциального поля, хоть и в правовом поле, в этом оно уподобляется древневосточным тиранам, которые официально имели право принудить кого угодно и к чему угодно.
По сути, первый шаг к такому тоталитаризму публичного права сделало христианство, которое, конечно, сделало римское право куда более милосердным и гуманным, но вместе с сантиментами внесло в него и элементы лженауки, догматизировав право. Уже в своей борьбе против римского язычества христианство проявляло определённые тенденции к тоталитаризму. Ведь, если задуматься, значительная часть государственных учреждений Античности были одновременно и религиозными учреждениями, и лишь там, где государственное управление превращалось в самоуправление, значение религии несколько ослабевало. Если мы копнём ещё глубже в древность, то увидим, что вообще все социальные институты были религиозными, что может стать уже предметом отдельного социологического исследования на предмет сущности социального действия. В Античности власть уже лишается ореола святости, отделяется от религии, но микрополитика ещё сохраняет традиционное единство с религией. Если, к примеру, древнему римлянину нужно было зарегистрировать брак, он вместо ЗАГСа шёл в храм Юноны, военные сборы совершались на Марсовом поле, государственная казна хранилась в храме Юпитера и т.д. В римском многобожии религия пронизывала весь государственный быт, за каждую социальную отрасль отвечал свой бог, а, значит, и своя коллегия жрецов. Это обеспечивало автономию социальных институтов, даже в императорский период они сохраняли независимость друг от друга. Христианство переподчиняет все эти институты христианской церкви, а с другой стороны снова окружает власть ореолом святости, как в Древнем Востоке. Христианские тираны становятся помазанниками бога, но теперь не главного бога, как в Древнем Египте или Вавилоне, а единого Бога. Институты утрачивают при этом даже ту независимость, какую они имели в Древнем Востоке, и уж тем более в Античности. Отныне все религиозные культы подчинены одному единому культу, все коллегии жрецов подчинены одной единой церковной иерархии.
Очевидно, что христианская церковь захватила кусок, который не смогла проглотить. В христианскую эпоху параллельно с религиозными институтами начинают возникать совершенно секулярные феодальные институты. Это во многом связано христианским учением и чистым образом Христа, ведь в исламе единобожие не привело к возникновению секулярных институтов, все институты, включая верховную власть, так и остались религиозными, как и принято на Востоке. Но в Европе распятый бог, который готов был взять с собой в рай вора, распятого вместе с ним на кресте, конечно, оставлял за человеком больше свободы, в том числе и свободы на атеизм. И вот в последствии эти светские институты разрастаются и приводят уже к полномасштабной секуляризации институтов. В эпоху Просвещения все институты становятся светскими, порой такая секуляризация приводит даже к революции, когда старые и новые правовые системы слишком резко сталкиваются между собой. Но приводит ли такая секуляризация к большей свободе? Взять, например, такой институт, как школа, который в средние века был тесно привязан к церкви, но так же имел привязку и к государству, и между этими структурами мог как-то лавировать. Секуляризация отделяет школу от церкви, и в результате школьное образование, как и вообще образование, тотально подчиняется государству. Государству подчиняются университеты, которые в средние века сохраняли ещё большую автономию и независимость даже от церкви. Все институты теперь становятся светскими, вместе с тем они окончательно утрачивают свою автономию. О каком свободном рынке можно после этого говорить? Если публичное право взяло верх над частным правом, если все институты подчинены жёсткой бюрократической вертикали, оторванной от обычаев и традиций, то все эти либеральные свободы – это не более чем близорукость. Взять хоть права человека, хоть утопию о свободном рынке. К тому же, сама концепция такого светского права уже в основе своей является лженаучной. Трудно поверить, что в эпоху Просвещения, когда идёт самая яростная борьба со лженаукой, когда наука становится буквально знаменем эпохи, в самой насущной и приближенной к жизни науке – юриспруденции, господствовали укоренившиеся лженаучные предрассудки.
Светские институты формируются ещё в Римской империи и в эпоху Средневековья, и окончательно юридически оформляются в эпоху Просвещения. Светский институт – это в первую очередь юридическое лицо, само по себе уже понятие сомнительное с точки зрения науки права. Формирование юридического лица начинается с юридического противоречия, заложенного в фигуре римского императора. Фигура римского императора юридически отличается от фигуры восточного деспота. На Востоке, как только человек становится тираном, он перестаёт быть физическим лицом, он становится исключительно лицом должностным. Он не может оставить наследство кому угодно, его титул и его имущество унаследует его преемник в должности, в каком-то смысле у тирана даже нет частной собственности, поскольку его казна – это государственная казна, его имущество – это государственное имущество. Всё это происходит и с римским императором, но кроме этого римский император является ещё и физическим лицом. Происходит как бы юридическое раздвоение личности. Есть уже две казны, одна из них, как на Востоке, является императорской казной и одновременно казной государственной, другая – это личная казна гражданина, который занимает должность императора. Первую казну он может передать только своему преемнику в должности императора, вторую может завещать любым своим наследникам. Тоже самое касается и вообще всего имущества императора. Такое положение вещей многих юристов древнего Рима ставило в тупик, и как правило объяснялось тем, что для императора делается исключение. И лишь в Средневековье такое юридическое исключение превратилось в правило. Здесь уже не только император, но и каждый барон и герцог, каждый феодал уже раздваивался в юридическом смысле, как лицо. Из этого явления впоследствии формируется юридическое лицо – явление совершенно неизвестное в римском праве [Новицкий И.Б. Римское право,—Изд. 6-е, стереотипное.
—М., 1997, с. 48-51].
Юридическое лицо позволяет нескольким физическим лицам владеть одновременно одной и той же собственностью, не разделяя её на соответствующие вкладу каждого лица доли. В римском праве была известна лишь такая форма коллективной собственности, как кооператив, когда каждый владеет какой-то своей долей собственности, которая соответствует его вкладу в общее дело. Если он выходит из кооператива, он забирает свою долю собственности. В юридическом лице, например, в акционерном обществе, делится не собственность, а активы, эти активы представляют собой символический капитал, поскольку общее имущество не делится на доли, нет той доли имущества, которая соответствовала бы одной акции. Акционер при выходе из компании уже не может забрать долю имущества, он забирает лишь свои активы, или просто продаёт их за деньги. Таким образом зарождается интересный феномен представительства, когда коллективное лицо полностью замещает, представляет тех физических лиц, из которых состоит. Своего рода делегирование на постоянной основе. Но ведь само такое удвоение лиц, удвоение субъекта права – это совершенно не научное явление. Каждый раз, когда требуется найти субъект права, выясняется, что таких субъекта, как минимум два, и если физическое лицо можно брать отдельно от юридического, то юридическое лицо невозможно представить себе без физических лиц, стало быть, оно невозможно без удвоение субъекта. А ведь без сингулярного субъекта невозможна и вообще социальная наука. Вместе с субъектом исчезает и элементарный предмет науки. В социологии таким элементарным предметом являются статусы и роли, в юриспруденции, стало быть, это должны быть юридические статусы и роли. И римское право опирается в первую очередь на такой предмет, оно в этом плане есть самое детализированное право за всю историю, в нём с точностью и ясностью, каким можно позавидовать, прописаны все юридические статусы и роли. Но как определить статус и роль субъекта, если он раздвоен как лицо? Или если он делегирует часть своей роли другому субъекту, например, гражданин делегирует депутатам некоторые полномочия по управлению государством, как в современных европейских государствах, то какую из ролей считать вообще подлинной: управление государством или частную жизнь гражданина, делегирующего такое управление другим? Ведь фактически гражданин всё равно управляет страной через своих депутатов, но делает это не напрямую, через посредников, и в результате возникает юридическая путаница. Такое удвоение проникло глубоко в современное право, и действует уже, как видно, на уровне государства, на глобальном уровне. Глобально каждый субъект является одновременно и гражданином и человеком, но чтобы пользоваться правами человека, он должен быть одновременно и тем, и другим. Следовательно, уже в правах человека заложено это удвоение субъекта права, когда субъект одновременно выступает и как физическое лицо, и как владелец активов в юридическом лице. В Государстве такое лженаучное удвоение выражается в раздвоении на власть и источник власти, или на власть и гражданское общество. Народ, он же источник власти, делегирует свои права некоторой группе людей, именующих себя властью. И это не просто делегирование, власть относится к своему источнику, как знак относится к объекту, то есть это ещё и представительство.
В Античности, разумеется, подобного представительства не знали, в первую очередь его возникновению мешал феномен приобретательной давности, по которому со временем право пользования превращалось со временем в право собственности. Если бы приобретательная давность работала в полную силу в наше время, то, например, директор завода становился бы через несколько лет владельцем этого завода, а то может и вовсе рабочие, ведь они такие же граждане, не рабы. Не в пользу подобного представительства говорит и Аристотель, в своей «Политике» он определяет гражданина, как того, кто непосредственно управляет государством. Непосредственно, значит без представителей и каких-либо постоянных делегатов, делегирование бывает лишь временным, хоть и уже является публичным. Делегирование ведь может и не быть публичным, тогда это просто самоуправление, и здесь не возникает государства, и лишь там, где появляется публичное делегирование, со всеми процедурами выборов, жребиями и народными собраниями, появляется и государство. Делегирование может быть либо постоянным, либо временным. Например, тиран, а точнее, избранное семейство является делегатом на постоянной основе, а вот консул, избираемый на год, лишь временный делегат. Но бывает так, что делегирование временное, но оно всё равно не приводит к непосредственному управлению, поскольку оно по своей сути является ещё и представительством. Например, когда одна страна оккупировала другую, то чиновники набираются преимущественно из числа оккупантов, однако, они могут меняться местами и не задерживаться долго на одном месте. Другой пример – это современные демократии, в которых власть по отношению к народу ведёт себя так же, как оккупант к покорённой народности. По сути, подобное представительство появляется тогда, когда появляются первые регулярные армии, работающие за зарплату на государство. Корни этого явления опять же уходят в Римскую империю, можно хорошо проследить динамику, как на протяжении истории Древнего Рима армия постепенно превращается в регулярную. В начале в армии господствует принцип временного делегирования, то есть армия – это просто ополчение, которое набирается из числа граждан на период ведения военных действий. После окончания войны воин снова становится гражданским лицом, он не получает зарплаты, своих начальников он выбирает на свободных выборах. Таким воином может стать каждый, и в случае серьёзной угрозы для страны, каждый им и становится.
Затем постепенно римские легионы превращаются в регулярную армию. Наряду с выборными начальниками-политруками появляются назначенные командиры, появляется жалование, хоть ещё за войнами сохраняется право на военную добычу, никто не может запретить воину присвоить себе доспехи убитого им врага, а по окончании службы легионер получает земельный надел. Жалование – это не совсем зарплата, ведь воинский состав активен лишь во время ведения военных действий, и если легионы не воюют, они распускаются. Армия не простаивает, если не ведёт войну, воины просто превращаются в гражданских лиц. И, наконец, сначала на границе, а после краха империю и повсюду, формируются уже полноценные регулярные легионы, из которых потом формируется регулярная армия. Такая армия является представителем своих граждан на международной арене. Если такая армия ведёт войну, говорят, что это страна ведёт войну, если армия совершает ужасные зверства и преступления, говорят, что это страна совершает преступления. Все преступление нацистского режима одновременно превратились и в преступления народа Германии, не важно, поддерживал ли кто завоевательную политику Гитлера или нет. Армия является здесь как бы знаком, который обозначает всю страну, весь народ. Во внешней политике такое представительство привело к тому, что на войне так же стало уничтожаться и мирное население. В Мировых войнах уже для всех сторон конфликта было в порядке вещей бомбить мирные города противника. Можно сказать, что такое явление, как Холокост стало возможным лишь благодаря такому феномену представительства, юридически совершенно лженаучному.
О лженаучности подобного представительства учит нас и философия, которая в 20-ом веке буквально объявила войну метафизике, так же как ранее просвещение объявило войну теологическим предрассудкам. В борьбе против религии, просвещение, как видно, лишь укоренило некоторые предрассудки средневекового права, а, стало быть, корень проблемы лежал на порядок глубже. Хайдеггер, например, усматривает его в метафизике, под метафизикой он уже понимает не высшую теологию, как в средние века, а особое понимание истины, которые Аристотель предлагает в своей «Метафизике». «Истина есть соответствие мышления действительности». Иными словами, истина есть знак, который обозначает некоторый объект, знак является как бы представителем этого объекта, его делегатом. И именно это Хайдеггер объявляет метафизикой, сродни религиозному невежеству, от которого нужно защищать науку, дабы она не впала в догматизм [М. Хайдеггер, «Введение в метафизику», Санкт-Петербург: Высшая религиозно-философская школа, 1997]. При этом важно понимать, что метафизика создавалась Аристотелем, как наука наук, как самая светлая наука, какая только может быть. Метафизика должна была служить делу борьбы с невежеством, между тем, невежество и обскурантизм закрались уже в саму метафизику. Это говорит о том, как опасна может быть безоглядная борьба за свет, и как легко она может обернуться борьбой за тьму. Слишком яркий свет может ослепить, и тогда слепец погрузится в кромешную тьму. Так в своё время ослепли коммунисты, как радикальные просветители, так ослепли и нацисты, которые до последнего считали себя воинами света, а как оказалось, они давно уже сражались на стороне тьмы невежества. Какой бы светлой идея ни была, если её догматизировать, она тут же начинает служить делу тьмы. И поэтому философия вынуждена каждый раз снова и снова ставить вопрос о том, чем отличается научное знание от невежества и где проходит грань между ними? С другой стороны, если бы когда-то философия нашла бы ответ на этот вопрос, она бы перестала существовать, а, точнее, развиваться, поскольку наука превратилась бы в простое накопление опытных знаний. Поставить такую точку в философии пытался Аристотель в своей «Метафизике», в новое время точку пытался поставить Гегель. Но революционные открытия в физике в 20-ом веке пошатнули сами основы, и пришлось заново ставить философские вопросы, которые казались уже решёнными.
Безусловно, философия не предлагает напрочь отказаться от аристотелевского понимания истины, она лишь накладывает на него границы применимости. Принцип достоверности, возведённый в абсолют, превращается в опасную догму, но без достоверности в узком смысле невозможна наука. Главная угроза сегодня, которая вовсе не ушла в прошлое вместе с 20-ым веком – это угроза тоталитаризма и полицейского государства. Работа полиции основана исключительно на таком же аристотелевском детективном понятии истины. Более того, такое детективное понятие истины сегодня считается даже научным, и на нём основывается современная позитивистская юриспруденция. Здесь ей на помощь приходит такая точная наука, как криминалистика, и суперсовременные технологии, которые создают иллюзию порядка. Но ведь техника и статистика лишь инструменты, которые в неумелых руках легко могут служить делу тьмы. К тому же, как показал Вебер, в социальных науках должны быть иные критерии научности, совсем не те, которые мы встречаем в естественно-технических науках. Сегодня принято считать, что полиция и детективное понимание истины служат исключительно делу света. Но, очевидно, если у полиции не будет границы применимости, то служение свету превратиться в служение тьме. И именно с этой проблемой и сталкивается сегодня человек. Очевидно, что без такого понимания истины не может обойтись публичное право, но почему оно должно становится тотальным и вытеснять частное право? Частное право, которое сегодня превращается уже в атавизм, должно быть устроено по иным принципам, иначе роль полиции абсолютизируется, что неизбежно приводит к тоталитаризму.
Нет комментариев