Антон Михайлов → Размышления после прочтения интервью с профессором Ч. Варгой (начало)
Несомненно, опубликованное несколько дней назад интервью обладает содержанием, имеющим непосредственное отношение к кругу вопросов, обсуждаемых континентальным правоведением XIX – XXI столетий. Поэтому оно способно вызвать неподдельный интерес у российских философов и теоретиков права. Не претендуя на полноту и беспристрастность, попытаюсь отметить моменты, показавшиеся наиболее интересными и дискуссионными.
1. Нельзя спорить с тем, что профессиональное правосознание американских юристов имеет прагматически ориентированный характер. Этому способствовали и исторически укорененный практический характер английского прецедентного права, и философия прагматизма, общий кризис культурной традиции, американский «реализм», культурная гетерогенность американского общества, популярность идей постмодернизма в умах американской элиты, и др.
При этом сложно согласиться с тем, что римское право было высоко теоретично и философично. Юридическое образование в Риме носило также практически ориентированный характер. Общественное сознание римлян также имело в высшей степени прагматический характер: римляне не внесли в достижения философской мысли Древней Греции или в древнегреческое искусство что-то качественно новое, они стали известны последующей истории благодаря техническим сооружениям. И право они воспринимали тоже как разновидность социальной техники; отсюда – широчайшая сеть точных конструкций, привязанная к определенным ситуациям, незначительное количество обобщений, отсутствие общих понятий, восприятие принципов права как ограниченных фактами определенных дел, и др. Римской юриспруденции было не свойственно развивать идеи древнегреческой философской мысли, а о теории права римские юристы вовсе ничего не слышали.
Поэтому когда Ч. Варга противопоставляет современный американский прагматизм и «мудрость» римского права это выглядит для меня совершенно неправдоподобно. Для меня современные американские юристы – «потомки» римского юридического сознания. И те, и другие воспринимают право исключительно как инструмент; практикующая юриспруденция и первых, и вторых афилософична, если так можно выразиться. Однако по эффективности выполнения юридической практикой Древнего Рима или современных США своих непосредственных функций в правовой системе я бы не стал их причислять к явным аутсайдерам. Несмотря на то, что, по словам Ч. Варги, без философии права и теории права практикующая юриспруденция держится на волоске. Выходит, и волосок этот может быть в некоторых отношениях весьма прочным.
Вообще приписывание римскому праву некоей особой «мудрости», к которой мы еще и способны прикоснуться, — предприятие весьма зыбкое, поскольку римский юридический материал дошел до нас в большинстве своем в значительно переработанном виде, оброс за века огромным количеством мифов, а попытки реконструировать «чистое» римское право были настолько многочисленны в истории континентального правоведения и приводили к весьма различным результатам, что в точности судить о своеобразной «мудрости» римского права крайне сложно. Если под мудростью понимать концентрированный в юридических конструкциях социокультурный опыт, то ведь любая развитая правовая система обладает такой мудростью, и римское право в этом отношении чем-то принципиально от других систем не отличается.
2. Остается сожалеть, что Ч. Варга не раскрыл, что он понимает под мудростью права и образованностью юристов. Мне представляется, что юридическая техника вовсе не помеха для высокого уровня профессиональной юридической культуры, что вполне можно соединять и высокий уровень владения юридической техникой, и развитость юридического мышления и понимания ценностно-целевых структур права. Полностью согласен с Ч. Варгой в том, что ограничивать юридическое образование технико-правовой проблематикой нельзя, как нельзя и стремиться тотально идеологизировать правовую систему. Конечно, вопрос об основаниях прагматизации юридического сообщества и правовой системы в целом не может быть адекватно рассмотрен без привлечения социальной философии, социальной психологии, политической философии и других знаниевых областей, но и для юристов он не должен быть чужим.
Возвращаясь к ранее сказанному, повторю, что я не вполне согласен с утверждением, что без теоретических и философских оснований юриспруденция становится пустой, а правоведение утрачивает свое социальное предназначение и функции. Ведь если посмотреть в историю континентального правового семейства, то выясняется, что юридическое сообщество до XVII столетия вовсе не включало философско-правовую проблематику в круг своих профессиональных интересов; теории права в строгом ее понимании как исследовательской области профессиональных юристов, занимающихся построением общеправовых понятий, их систематизацией, соотнесением с социальной действительностью, историческим, аксиологическим и другими контекстами, до второй половины XIX столетия вовсе не существовало. Так что же большую часть своей истории континентальное правоведение провисело на волоске? Конечно, юристы прежних веков входили в интеллектуальную элиту общества, изучали философию, и в этом смысле юриспруденция, конечно же, была вписана в определенную «картину мира». Однако общие философские системы прежних веков, общефилософская эрудиция юристов – совсем не то, что мы сейчас понимаем под философскими основаниями юриспруденции, рассуждая об идеях Кельзена, Харта, Дворкина, и др. Нельзя сводить социальное назначение, общесоциальные функции правоведения к философско-правовому и теоретико-правовому дискурсам. Суды, адвокатура, нотариат вполне могут функционировать (и вполне эффективно с позиции общественного сознания) без развитой философии права и теории права в юридическом образовании. Неужели эти институты не выполняют социальные функции, и неужели профессия юриста исторически оформилась по иным причинам, нежели потребности юридической практики?
Явным преувеличением выглядит и утверждение, что отраслевые дисциплины («позитивные предметы») приобретают значение лишь при условии скрытой в них теоретико-правовой информации. Конечно, при желании и в английских договорном, банковском, уголовном праве можно дешифровать некое «теоретическое послание», только согласятся ли с ним английские юристы, слабо знакомые с наполеоновскими претензиями континентальной теории права?
3. Техники юридической догматики, скажем, интерпретационная, конечно же, могут быть усвоены и во время работы в судах, прокуратуре. С этим спорить сложно. Вся английская модель цехового юридического образования, неплохо функционировавшая в течение нескольких столетий, это подтверждает. Однако характер, качество усвоения той или иной техники, думается, имеет значение. Без академического образования юридическая практика погружает начинающего юриста исключительно в мир неотрефлектированных образцов, в котором юрист действует вслепую, не понимая и часто даже и не задумываясь над основаниями того или иного образца, его целями, ограничениями, альтернативами, ценностными структурами, имплантированными в тот или иной образец, социальными и специально-юридическими последствиями господства того или иного образца. Много ли юристов способно сами по себе, без минимальных объяснений «со стороны», будучи еще и погруженными в ежедневную практическую работу, ломать себе голову над этими вопросами? Поэтому мне представляется необоснованным противопоставление автором одухотворенных, мудрых философии и теории права, с одной стороны, и абсолютно нетворческой, механистической, способной быть усвоенной «по образцу» юридической техники – с другой. Юридическая техника, усвоенная на уровне норм юридической культуры, профессионального мышления и лежащих в основании ценностно-целевых структур тоже может иметь творческий характер. Ведь не без оснований же хвалимый Ч. Варгой Г. Радбрух именно §§ 37 – 41 второго тома «Духа римского права» Р. Иеринга, озаглавленные как «Юридическая техника», назвал «главой гения». А гения без творчества я пока не встречал. Вообще, это большой вопрос – за счет чего римское право осталось в веках истории человечества, за счет чего оно стало «каноном юридического мышления» на европейском континенте и воспринимается большинством романо-германских юристов как кладезь юридической мудрости – за счет древнегреческих философских оснований или за счет филигранной юридической техники. И если за счет первого – то почему великие древнегреческие философы не создали равновеликую альтернативу римскому праву.
1. Нельзя спорить с тем, что профессиональное правосознание американских юристов имеет прагматически ориентированный характер. Этому способствовали и исторически укорененный практический характер английского прецедентного права, и философия прагматизма, общий кризис культурной традиции, американский «реализм», культурная гетерогенность американского общества, популярность идей постмодернизма в умах американской элиты, и др.
При этом сложно согласиться с тем, что римское право было высоко теоретично и философично. Юридическое образование в Риме носило также практически ориентированный характер. Общественное сознание римлян также имело в высшей степени прагматический характер: римляне не внесли в достижения философской мысли Древней Греции или в древнегреческое искусство что-то качественно новое, они стали известны последующей истории благодаря техническим сооружениям. И право они воспринимали тоже как разновидность социальной техники; отсюда – широчайшая сеть точных конструкций, привязанная к определенным ситуациям, незначительное количество обобщений, отсутствие общих понятий, восприятие принципов права как ограниченных фактами определенных дел, и др. Римской юриспруденции было не свойственно развивать идеи древнегреческой философской мысли, а о теории права римские юристы вовсе ничего не слышали.
Поэтому когда Ч. Варга противопоставляет современный американский прагматизм и «мудрость» римского права это выглядит для меня совершенно неправдоподобно. Для меня современные американские юристы – «потомки» римского юридического сознания. И те, и другие воспринимают право исключительно как инструмент; практикующая юриспруденция и первых, и вторых афилософична, если так можно выразиться. Однако по эффективности выполнения юридической практикой Древнего Рима или современных США своих непосредственных функций в правовой системе я бы не стал их причислять к явным аутсайдерам. Несмотря на то, что, по словам Ч. Варги, без философии права и теории права практикующая юриспруденция держится на волоске. Выходит, и волосок этот может быть в некоторых отношениях весьма прочным.
Вообще приписывание римскому праву некоей особой «мудрости», к которой мы еще и способны прикоснуться, — предприятие весьма зыбкое, поскольку римский юридический материал дошел до нас в большинстве своем в значительно переработанном виде, оброс за века огромным количеством мифов, а попытки реконструировать «чистое» римское право были настолько многочисленны в истории континентального правоведения и приводили к весьма различным результатам, что в точности судить о своеобразной «мудрости» римского права крайне сложно. Если под мудростью понимать концентрированный в юридических конструкциях социокультурный опыт, то ведь любая развитая правовая система обладает такой мудростью, и римское право в этом отношении чем-то принципиально от других систем не отличается.
2. Остается сожалеть, что Ч. Варга не раскрыл, что он понимает под мудростью права и образованностью юристов. Мне представляется, что юридическая техника вовсе не помеха для высокого уровня профессиональной юридической культуры, что вполне можно соединять и высокий уровень владения юридической техникой, и развитость юридического мышления и понимания ценностно-целевых структур права. Полностью согласен с Ч. Варгой в том, что ограничивать юридическое образование технико-правовой проблематикой нельзя, как нельзя и стремиться тотально идеологизировать правовую систему. Конечно, вопрос об основаниях прагматизации юридического сообщества и правовой системы в целом не может быть адекватно рассмотрен без привлечения социальной философии, социальной психологии, политической философии и других знаниевых областей, но и для юристов он не должен быть чужим.
Возвращаясь к ранее сказанному, повторю, что я не вполне согласен с утверждением, что без теоретических и философских оснований юриспруденция становится пустой, а правоведение утрачивает свое социальное предназначение и функции. Ведь если посмотреть в историю континентального правового семейства, то выясняется, что юридическое сообщество до XVII столетия вовсе не включало философско-правовую проблематику в круг своих профессиональных интересов; теории права в строгом ее понимании как исследовательской области профессиональных юристов, занимающихся построением общеправовых понятий, их систематизацией, соотнесением с социальной действительностью, историческим, аксиологическим и другими контекстами, до второй половины XIX столетия вовсе не существовало. Так что же большую часть своей истории континентальное правоведение провисело на волоске? Конечно, юристы прежних веков входили в интеллектуальную элиту общества, изучали философию, и в этом смысле юриспруденция, конечно же, была вписана в определенную «картину мира». Однако общие философские системы прежних веков, общефилософская эрудиция юристов – совсем не то, что мы сейчас понимаем под философскими основаниями юриспруденции, рассуждая об идеях Кельзена, Харта, Дворкина, и др. Нельзя сводить социальное назначение, общесоциальные функции правоведения к философско-правовому и теоретико-правовому дискурсам. Суды, адвокатура, нотариат вполне могут функционировать (и вполне эффективно с позиции общественного сознания) без развитой философии права и теории права в юридическом образовании. Неужели эти институты не выполняют социальные функции, и неужели профессия юриста исторически оформилась по иным причинам, нежели потребности юридической практики?
Явным преувеличением выглядит и утверждение, что отраслевые дисциплины («позитивные предметы») приобретают значение лишь при условии скрытой в них теоретико-правовой информации. Конечно, при желании и в английских договорном, банковском, уголовном праве можно дешифровать некое «теоретическое послание», только согласятся ли с ним английские юристы, слабо знакомые с наполеоновскими претензиями континентальной теории права?
3. Техники юридической догматики, скажем, интерпретационная, конечно же, могут быть усвоены и во время работы в судах, прокуратуре. С этим спорить сложно. Вся английская модель цехового юридического образования, неплохо функционировавшая в течение нескольких столетий, это подтверждает. Однако характер, качество усвоения той или иной техники, думается, имеет значение. Без академического образования юридическая практика погружает начинающего юриста исключительно в мир неотрефлектированных образцов, в котором юрист действует вслепую, не понимая и часто даже и не задумываясь над основаниями того или иного образца, его целями, ограничениями, альтернативами, ценностными структурами, имплантированными в тот или иной образец, социальными и специально-юридическими последствиями господства того или иного образца. Много ли юристов способно сами по себе, без минимальных объяснений «со стороны», будучи еще и погруженными в ежедневную практическую работу, ломать себе голову над этими вопросами? Поэтому мне представляется необоснованным противопоставление автором одухотворенных, мудрых философии и теории права, с одной стороны, и абсолютно нетворческой, механистической, способной быть усвоенной «по образцу» юридической техники – с другой. Юридическая техника, усвоенная на уровне норм юридической культуры, профессионального мышления и лежащих в основании ценностно-целевых структур тоже может иметь творческий характер. Ведь не без оснований же хвалимый Ч. Варгой Г. Радбрух именно §§ 37 – 41 второго тома «Духа римского права» Р. Иеринга, озаглавленные как «Юридическая техника», назвал «главой гения». А гения без творчества я пока не встречал. Вообще, это большой вопрос – за счет чего римское право осталось в веках истории человечества, за счет чего оно стало «каноном юридического мышления» на европейском континенте и воспринимается большинством романо-германских юристов как кладезь юридической мудрости – за счет древнегреческих философских оснований или за счет филигранной юридической техники. И если за счет первого – то почему великие древнегреческие философы не создали равновеликую альтернативу римскому праву.
Почему два года? Назовите мне хоть один российский вуз, где в оригиналах можно найти труды не только Кельзена и Радбруха, но и Жени, Зомло, Мура, Шмитта? Где в университетах России можно встретить таких профессоров, которые, владея английским, французским и немецким, прочитали бы все эти работы в первоисточнике? Может быть, конечно, такие и есть. Но факт в том, по крайней мере мне так кажется, что без всего этого в континентальную философию и теорию права «встроиться» невозможно. В таких же странах, как Польша, Чехия, Венгрия (и многие другие страны Западной Европы, конечно) такие вузы и такие профессора есть, являясь, кстати, носителями, как бы так сказать… культуры, к которой принадлежали Кельзен, Радбрух, Шмитт и т.д. и т.п. Естественно, хочется погрузиться во все это надолго, на пару лет – было бы замечательно!
Разумеется, в России, скорее всего, отсутствуют профессора, владеющие несколькими европейскими языками и прочитавшие подлинники трудов ведущих ученых-юристов XX столетия. Это, конечно, печально. Вместе с тем не думаю, что российская дореволюционная юридическая мысль находится в музее правоведения и ей нечего сказать в веке XXI. По крайней мере, пример А.В. Полякова показывает, что вполне можно написать качественный труд и основываясь, главным образом, на ней, а не на «встраивании» в западноевропейскую философию права. Мне представляется, что по сравнению с юридической мыслью века девятнадцатого век двадцатый «измельчал», хотя, разумеется, суждение оценочное, даже вкусовое.
Я не считаю, что мы единственный путь современных российских ученых-юристов — теоретиков и философов права — «встраиваться» в континентальную традицию. Во-первых, если есть юридическая традиция, то есть всегда ограниченное число «каналов», по которым в нее можно «встроиться», и далеко не всегда для этого достаточно прочесть определенный круг источников. Я могу, к примеру, прочесть значительное число источников по проблематике ratio decidendi, в целом иметь представление, что это такое, но при этом совершенно не понимать прецедентную юридическую традицию. Здесь ведь вся «соль», увы, не в текстах, а в нормах культуры и в стиле мышления, а вот возможно ли их присвоить, «встроить» в свое сознание исключительно через тексты и общение при стажировке — это вопрос.
Понятно, что по отношению к западной правовой мысли уже несколько поколений российских юристов страдают своего рода комплексом неполноценности, «догоняющего развития», но ведь не основание для того, чтобы считать, что «иного не дано». Конечно, владеть необходимой информацией об учениях века двадцатого, конечно, культурному юристу нужно, но при этом считать, что там — культура, а здесь — полное бескультурье, тоже нельзя. Как Вы думаете, освоил ли, к примеру, Г. Радбрух (Г. Кельзен или Г. Харт или Л. Фуллер или Р. Дворкин, и т.д.) тексты Б.Н. Чичерина, П.И. Новгородцева, Л.И. Петражицкого, Н.Н. Алексеева? Я лично не знаю. И были ли свойственны ведущим западным ученым-юристам страдания по безвозвратно ушедшей дореволюционной российской юридической культуре? Я опять же не знаю.
На мой взгляд, самое сложное — это не масштаб начитанности юриста, не переводы и освоение все новых и новых текстов. Самое сложное — способность создать свои собственные идеи, сформировать не компилятивное содержание, а продуманную и отличающуюся качественной новизной концепцию. Порой весьма печально видеть, скажем, на конференции больших трудяг, осуществивших огромную работу по освоению зарубежных текстов, но при этом не могущих создать ничего своего, не способных ни к чему иному, кроме описательства и систематизации. В таком случае лично для меня вопрос об их «встроенности» или «невстроенности» ту или иную традицию уже стоит на втором месте.
Для меня совершенно очевидно: у того, кто владеет иностранными языками и имеет возможность в первоисточнике изучать работы ведущих зарубежных юристов, гораздо больше шансов создать оригинальные идеи, чем у того, кто знает только русский язык и читает сочинения отечественных авторов. Тогда «самое сложное — способность создать свои собственные идеи, сформировать не компилятивное содержание, а продуманную и отличающуюся качественной новизной концепцию» – станет легче. Именно поэтому естественно желание покинуть Россию и пару лет спокойно поработать в какой-нибудь европейской стране среди таких людей, как Ч. Варга.
В конце концов, Б.Н. Чичерин, Е.В. Васьковский, Л.И. Петражицкий, Е.В. Васьковский – все они знали несколько иностранных языков, а также учились и/или регулярно «стажировались» в европейских зарубежных университетах. Не сомневаюсь, что именно в этом был залог высокого уровня их сочинений. Есть с кого брать пример.
Про «встраивание в континентальную культуру». Нельзя сомневаться, что к ней принадлежали названные дореволюционные ученые. И мы с нею, конечно, как-то связаны. Отсюда, разумеется, очень интересно выявить истоки этой «культуры» и проследить ее эволюцию – вот что я прежде всего вкладывал в выражение «встроиться в …». Для этого опять же нужно знать языки и, желательно, работать не только в России.
Я считаю, что ученое правоведение не развивается кумулятивно, далеко не всегда в авангарде развития правоведения стоят энциклопедисты. Они, конечно, тоже встречаются, но смею утверждать, что, скорее всего, они не составляют большинства в этом ряду. Это не значит, что они хуже. Порой энциклопедисту из-за огромного количества позиций, ему известных, сложно сформировать обоснованную собственную позицию, а это непременное условие для того, чтобы что-то куда-то двигать вообще. Когда происходит движение в каком-то направлении — это не только, как говорят «прирост научного знания», это прежде всего отрицание, уход, отдаление от чего-то уже освоенного, с движением уходит в тень значительный массив знания, а не всякий энциклопедист способен вычеркивать какую-то информацию.
Наиболее осторожно следует относиться к вещам, кажущимся «совершенно очевидными». Это и есть наши «слепые пятна». Чем шире область освоенного профессиональным сознанием, тем больше вероятности как выходя за пределы круга, так и хождения внутри круга. У нас в гуманитаристике оригинальность, качественная новизна идеи в настоящем определяется только доктринальным сообществом: мира вещей нет, есть только мир бесконечных интерпретаций вещей, и потому мир вещей «сам по себе» молчит. А оценка профессиональным сообществом идеи как новой далеко не всегда напрямую связана с кругом источников, с которым ознакомился ученый. Или Вы будете утверждать обратное? Нет, конечно никто не запрещает бегать везде и кричать, что Вы чего-то там новое открыли, но будете ли Вы услышаны профессиональным сообществом в очень значительной мере зависит от того, как Вы преподносите эту новую идею, и нужна ли эта идея тому адресату, которому Вы о ней рассказываете, как она встраивается в его интересы, планы и т.п. Конечно, идея может быть оценена потомками этак лет через 100-200, но это в рамках жизни отдельного ученого полная метафизика. Возможно, кому-то она душу и греет, но среди юристов, думаю, таких меньше, чем среди других «гуманитариев».
Иностранные языки, языки классические, «мертвые» изучались в дореволюционной России в семье, в гимназии — задолго до профессионализации человека. Подавляющее большинство юристов, знавшие языки, не стали выдающимися мыслителями, не вошли в сокровищницу российской юридической мысли. Это, конечно, не доказывает то, что языки знать необязательно, это показывает, что этого условия недостаточно. Языки — это «двери» в другие комнаты, но в эти комнаты вдоль и поперек исхожены, а для создания нового нужно брать в руки молоток и долбить стены, а не просто заходить в очередную комнату и поражаться ее убранством. Большее количество комнат, конечно, означает и больше возможностей найти посерьезнее молоток и пробить поинтереснее в стене что-то, но при этом повышает вероятность того, что Вы будете искать все новые и новые комнаты и всю жизнь будете ходить по ним, поглощая, поглощая, поглощая информацию. Не так ли?
Не совсем я уверен, что именно со стажировками напрямую нужно связывать высокий уровень работ дореволюционных наших правоведов. Многие стажировались за рубежом уже после того, как доказали свои способности, когда были по определенным основаниям избраны для стажировки из числа многих других, не имеющих способностей. Я вот, к примеру, на 99% уверен, что И.А. Ильин и без двухгодовой стажировки написал бы не меньше, чем в итоге написал. Стажировка дает больше возможностей, но при этом должна быть и, как говорят медики, «внутренняя предрасположенность», способности. Взять сейчас отправить на два года в иностранный вуз любую навскидку группу первого курса юрфака, что сдвинется с мертвой точки юридическое образование? Не думаю. Я думаю, что если у человека есть соответствующие способности, то он способен и на российском материале родить нечто новое, а вот без способностей хоть всю жизнь в библиотеках просиди и прообщайся с интеллектуальной элитой. Обильное общение же не делает из журналиста ученого и без образования и способностей оно само по себе не повышает вероятности создания новой идеи в профессиональном сообществе.
Еще раз повторю, что я не ставлю цель кого-то в чем-то убедить. Мне важно обратить внимание на то, что по поводу казалось бы очевидных и даже банальных утверждений можно поразмышлять и даже посомневаться в этих утверждениях.
Поэтому я стараюсь овладевать языками и знакомиться с иностранными сочинениями по праву. Это дает фундамент, на котором можно строить собственные теоретические представления.
Правда, изучение иностранных языков и сочинений требует сил, времени и траты денег. Вместо всего этого гораздо проще составить пару десятков статей и книг, основанных на собственных суждениях и нескольких источниках других авторов.
Однако можно также снять (или сняться) сотню низкосортных сериалов, сочинить множество альбомов похабной попсы, а можно создать один фильм-шедевр или великолепную запись классической музыки. Одним словом, принципы своей работы и требования к ней определяет каждый для себя.
Конечно, возможно представить, что наш самородок сможет выдумать великолепные идеи исключительно на основе работ отечественных юристов разных эпох, прежде всего дореволюционных. Но я хочу вновь напомнить, что последние в значительной мере опирались в своих исследованиях на труды зарубежных авторов. Это стало возможным благодаря тому, что почти все выдающиеся дореволюционные правоведы знали ряд иностранных языков.
Не последнюю роль сыграли и научные стажировки. В свое время С.А. Муромцев не получил от университета деньги на поездку за границу: стипендию дали другому студенту. Поэтому учебу в Германии в 1873-1874 гг. спонсировал его дядя. Там С.А. Муромцев посещал лекции Кунтце и Иеринга. Вернувшись из Германии, в 1875 г. он написал свой первый серьезный труд: «О консерватизме римской юриспруденции».
Как пишет В.А. Томсинов, в течение целого года — с лета 1894 года и до лета 1895 года — Е. В. Васьковский слушал лекции по философии и юриспруденции ведущих европейских правоведов в университетах Германии и Франции. При этом Е. В. Васьковский работал в библиотеках, публиковался, занимался переводами иностранных сочинений на русский язык. Вообще Е.В. Васьковский держал за правило каждый год посещать Германию для ознакомления с новыми работами по праву и общения с коллегами. Один из итогов – грандиозный труд «Цивилистическая методология. Ч. 1: Учение о толковании и применении гражданских законов».
Подобных примеров можно привести много. И все они подтверждают мое убеждение, что неотъемлемой составляющей продуктивной работы в сфере теории права есть знание иностранных языков, сочинений и общение с видными зарубежными специалистами.
Наоборот, осмысление всех доступных теоретических представлений по изучаемой теме позволит исследователю 1) оценить множество существующих здесь позиций и сформулировать свое отношение к ним; 2) выдвинуть собственное оригинальное видение по анализируемой проблеме; 3) быть действительно уверенным в том, что оно оригинальное; 4) тем самым исключить возможные обвинения в плагиате; 5) в значительной мере гарантировать обоснованность своих доводов и заключений; 6) отдать уважение авторам, работавшим по данной проблематике, за проделанный ими труд; 7) избежать упреков читателей в безответственном выполнении исследования. Антон, где же изъян в подобном методе научной работы в области теории права?
Я, разумеется, согласен, что специалисты, обладающие сильным умом и способностью великолепно мыслить, в состоянии создать – и создают – не только хорошую, но и замечательную работу, зная при этом лишь русский язык, а также изучив некоторые сочинения своих соотечественников и переводы соответствующих книг. Но в большинстве случаев, мне кажется, получаются «низкопробные сериалы» и «похабная попса».
Но не каждому из нас дано быть таким специалистом. Более того, знание языков и изучение первоисточников работ зарубежных авторов не могут не помочь ему выполнить отличное исследование. Так что, Антон, едва ли вы заставили меня сомневаться в моих аксиоматичных представлениях.