Александр Брестер → Александров А.С. Введение в судебную лингвистику. Вопросы и критика.
Я давно заметил, что как только в уголовно-процессуальной, да и в любой другой юридической науке появляются тексты, отличающиеся языком, захватывающие междисциплинарную область, сложные, о сложном и т.п. — они остаются незамеченными. Они выходят книжками или статьями, но остаются незамеченными. Эти тексты не будут критиковать, так как чтобы критиковать, надо вжиться в него, в его «необычность»; на эти тексты трудно ссылаться, так как есть опасность, что сошлешься на то, что не понято и т.п. Я и сам так поступаю, честно говоря, но заставляю потом себя сесть и прочесть. И если это сделать-таки удается — открытий и бурных реакций не избежать. Иной раз окажется, что за сложным текстом — профанация, а иной — бриллиант. Зато сходу можно назвать 10-15 трудов, которые в любой работе цитируются и разбираются.
К текстам, которые незаслуженно забыты (или не открыты) и не разбираются критически я отношу работу Нижегородского ученого, доктора наук и т.п. — Александрова Александра Сергеевича —
Введение в судебную лингвистику. — Нижний Новгород: Нижегородская
правовая академия, 2003. — 420 с.
Александров А.С. — ученый довольно известный и не только научными работами. Например, он автор замечательной рубрики «Живой уголок», в которой по честному разбираются авторефераты и иные формы научных изысканий.
Теперь непосредственно к работе. Фрагмент ниже — заметки (в этом смысле возможны содержательные повторы и некоторая неструктурированность) по ходу чтения и по итогам чтения работы. Столкнулся я с ней в поисках ответа на вопрос: а пошатнул ли кто-нибудь диалектику как методологическую основу доказывания?
А. С. Александров не просто отверг диалектику как познавательный метод, но и предложил свой метод доказывания, правда, только в стадии судебного разбирательства.
Автор считает необходимым пересмотреть постулаты советской теории доказательств и прежде всего «атаковать ее мировоззренческую основу — теорию познания (т. н. теорию отражения) диалектического материализма»1, которая «преследует подобно, проклятию, отечественную теорию права»2.
В основе дальнейших рассуждений автора лежит ключевой тезис о первичности языка и речи3. «Первичен язык, вторична внетекстовая реальность - пишет он и добавляет — в уголовном судопроизводстве нет ничего, кроме текста и речи»4. Вторым предельным основанием для своей работы автор указывает состязательность российского уголовного процесса, а если быть точнее – судебной его составляющей.
Подобные исходные тезисы порождают следующее представление о доказывании в уголовном процессе: «на первый план в понимании судебного доказывания выходит представление доказательств и аргументация. В связи с фактором «внутреннего убеждения» судьи (совести), который оказывается решающим при оценке доказательств с точки зрения их допустимости, относимости, достоверности и достаточности, актуализируется понимание доказательств, как средств убеждения»5. Но ведь перед тем, как представить доказательства и на основе них аргументировать, они должны быть сформированы? Как это происходит? И внутреннее убеждение у судьи формироваться должно не произвольно и не от красоты риторики той или иной стороны, а на основе законов формальной и диалектической логики. Как происходит формирование внутреннего убеждения на их основе? Эти вопросы пока автором оставлены без ответа.
Развивая исходные тезисы своей работы, автор указывает на то, что «уголовный процесс по конкретному уголовному делу есть речевая деятельность или рассказ и узнавание (выделено мною – А.Б.) в ходе этого рассказа смысла текста уголовного закона»6. Можем согласиться с процитированным, но как происходит и должно происходить это самое «узнавание»?
А. С. Александров указывает, что составляющие доказательственное право правила «сформировались опытным путем из речевого этикета. Доказательственное право — это есть набор правил относительно того, что можно и что нельзя говорить в суде, как можно говорить, в частности, кто и в какой форме вправе задать вопросы, кто должен на них отвечать и пр.7». И здесь с первой частью высказывания мы готовы согласиться. Действительно, правила, метод формируется опытным путем, когда их повторение ведет к достижению цели. Но разве только о правилах формы говорения идет речь или еще о правилах создания основы для такого говорения? Правила относительно того, что можно, а что нельзя говорить в суде сформировались не потому, что просто сформировались, а потому, что определенное «можно» и определенное «нельзя» приводили и не приводили к цели, которая стояла перед субъектами уголовного процесса. И если цели сегодня и цели прошлого совпадают, то эти правила можно брать на вооружение, если нет – правила должны быть иными. В этой связи, опять же, без ответа остаются вопросы, а почему правила именно такие и какие они все же?
Говоря о принятии правильных решений по итогам доказывания, автор характеризует их как «разумные и справедливые (основаны на здравом смысле)»8. Между тем, термины разумность и «здравый смысл» не представляются научными и, не будучи представленными в понятии, не позволяют понять, какие такие правила должен соблюдать судья, чтобы получилось такое решение. Критерии, которыми должен руководствоваться судья, по мнению автора, выглядят для нас довольно странно: решение должно быть принятым сторонами в споре, общественным мнением и вышестоящей судебной инстанцией9. Если судья об этом должен думать, то логично предположить, что он должен предварительно анализировать мнение сторон (что возможно без особых проблем), общественное мнение, да еще и предварительную позицию вышестоящего суда предположить или даже узнать. А как быть, если судья пришел к убеждению, что решение должно быть таким, которое не устроит стороны, а после его принятия выяснится, что еще и общественное мнение его не поддерживает? Как быть, если здравый смысл судьи отличается от здравого смысла сторон и общества? А они могут и должны отличаться. Вот автор указывает, что «чувство убежденности, питаемое здравым смыслом, возникает мгновенно и инстинктивно и не требует научного обоснования»10. А как быть, если это чувство убежденности основано на обыденности, предубежденности, стереотипах и т.п.? Можем ли мы и имеем ли право доверять такому «инстинкту» при принятии решения?
Далее, указанная позиция конкретизируется. «В ходе судопроизводства факты, явления реальной действительности проговариваются и становятся речевыми фактами. В случае достижения согласия аудитории в их правдоподобности, они становятся судебными фактами».11 То есть до того как факт стал речевым он уже был. Как он появился? По каким правилам? Раскрывая далее связь реальных и судебных фактов, он пишет: «происходит восстановление реальных фактов в виде языковых (знаковых), в ходе производства актов речи. В зале суда сторонами представляются такие факты, которые создаются речью в судебном заседании»12.
Значит, есть некие реальные факты и, судя по всему, есть отдельный механизм их установления, иначе как потом их можно «восстановить». Более того, должен быть механизм восстановления реальных фактов в речи. Далее — создаются ли факты речью в судебном заседании? Скорее суждение относительно того, что факт, а что нет, выражается речью. Факт же – идеальный объект, который находится «в голове» мыслящего и создан он там не просто так, а в соответствии с объективными законами познания, о которых мы пока не находим у автора никакого мнения.
Итак, весь познавательный метод у А. С. Александрова можно свести к формуле: «эффективность доказывания определяется эффективностью речевого убеждения»13. Основным критерием для определения что познано, а что нет, автор считает, как было указано выше, здравый смысл, порождающий убежденность аудитории в том или ином факте. Указанное в этом абзаце и проанализированное выше на наш взгляд сомнительно и не может претендовать на новую методологию познания по следующим причинам.
Во-первых, исходный тезис автора о первичности языка для мышления на сегодняшний день не безусловен. В этом смысле можно сослаться как на универсальные философские словари так и на философию Гегеля, у которого «слово действительно рождается как «посредник», как внешнее средство осуществления мышления и как его продукт, как продукт рассудка, как нечто производное от него. Слово (язык) поэтому предполагает мышление, но никак не предполагается им, хотя, разумеется, высшие, развитые формы мышления всегда уже опосредуются словом – не могут быть поняты без его опосредствования»14. И тут мы можем согласиться с Э. В. Ильенковым, что «любой анализ «языка», не проникающий до этой его реальной основы, остается некритическим описанием феноменов, разыгрывающихся на лингвистической поверхности общественного сознания, лишь систематизированным выражением иллюзий»15.
В этом плане постоянно чувствуется какая-то недоговоренность со стороны автора. Собственно и сам А. С. Александров не может уйти от этих вопросов, формулируя их следующим образом: «откуда тогда берется речь? То, что ее производит речедеятель — очевидно. Но содержание, предмет речи — откуда его берет говорящий? Мы приходим к самому главному вопросу: речь следует за фактом, т. е. первичен факт, или фактична речь сама по себе, безотносительно к референциальной действительности? Иными словами, речевой факт есть единственная реальность, или она следует за реальным фактом (событием)?16». Увы, далее, четких и понятных ответов на эти вопросы не следует, более того, автор указывает, что «речевой факт может быть и неистинным (читаем – недостоверным – А.Б.), с точки зрения соответствия реальной действительности17».
Немногим позже выхода анализируемой работы в свет, на одной из конференций автор сам подтвердил наши сомнения следующими словами: «Нет реальности, кроме текста. Как видите, этот постулат принимается без доказательств, как исходная посылка. Я не знаю и не хочу знать, почему это так. Просто, вначале был текст, а потом все остальное — субъект доказывания и доказывание, как интерпретация текста и т.п. Это не значит, что я вообще отрицаю всякую иную кроме языковой, дискурсивной реальности. Очевидно, она есть. Даже, скорее всего, есть. Но какова она можно только строить предположения. Чтобы укрепиться в суде со своей аргументацией мне достаточно слов»18.
Тем не менее, указанный тезис о первичности языка сыграл, на наш взгляд и положительную роль. Это позволило автору сосредоточить внимание на том аспекте доказывания и доказательств, который мало исследовании, и понят на сегодня — на речевом, прагматическом. Тем более, что автор изначально предупреждал о некоторой крайности допущений в книге в методологических целях.19
Второе, что не позволяет нам принять за универсальную методологию познания предложенное автором – тезис о состязательности российского уголовного процесса. Собственно в рассматриваемом труде говориться только о судебном доказывании, о судоговорении. Для него процесс познания до суда и в суде – разные вещи: «судебное доказательство и доказательство на предварительном расследовании — это нечто разное, или, может быть, одно и то же (информация, сведения), но находящееся в разных состояниях»20. И далее «в состязательном суде судья имеет дело с текстом (если угодно, «story»), созданным сторонами в ходе судебного доказывания; внетекстовой реальности, не представленной судебной речью, для него нет. Даже чувственно воспринимая объекты в ходе судебного осмотра места происшествия, вещественных доказательств, письменных документов и пр., судья делает это через лингво-психические схемы, модели, составляющие его разум, совесть, т. е. воспринимает их, оперирует ими, как при чтении текста»21. Для нас же познание в процессе едино и то, как познает следователь и то как познает судья – процессы в целом одинаковые и в этом плане не стороны пишут «story» для суда, а суд сам с помощью сторон формирует собственное знание о преступлении. В рассматриваемой же работе «на следствии, особенно на предварительном, нельзя отойти от правил диалектики, так как предварительное следствие имеет целью не спор, а обнаружение истины».
Процесс в том виде, который есть сейчас, для нас не состязателен, а значит все, что касается убеждения публики, абсолютизации речевого компонента доказывания и т.п. принято как нечто универсальное быть не может.
Что же касается диалектики и ее законов, то и их сокрушения (если не брать тезиса о первичности языка) в работе мы не нашли и, как показали выше, вовсе она не отрицается автором, а наоборот, возводится в основное правило познания на предварительном следствии. Автор упоминает также диалектику и в судебном разбирательстве, но в Аристотелевском смысле (если в основе его посылок лежат общепринятые мнения),22 рассматривает ее как риторический прием, связанный со здравым смыслом и законами логики.23 Между тем, судя по отзыву на один из авторефератов, который был дан Александровым А. С., он считает, что диалектическая методология позволяет утверждать о надежности полученных результатов. Так почему же при научном исследовании нужна диалектика, в рамках предварительного расследования тоже нужна, а в суде мы про нее забываем и начинаем доказывать убеждая, прибегая к риторическим приемам и т.п., абсолютизируя чувственный компонент убежденности на основании загадочного для науки здравого смысла?
Несмотря на все поставленные вопросы, считаем труд А. С. Александрова заслуживающим внимания и более тщательного обсуждения, так как работа, которую он проделал в рамках речевой и языковой компоненты теории доказывания по-своему уникальна и важна для теории в целом.
_________________________________________________________________________________
1. Александров А. С. стр.4,
2. Там же, стр.10
3. Там же, стр.2
4. Там же, стр.7-8
5. Там же стр.11
6. Там же стр.67
7. Там же, стр.113
8. Там же, стр.112
9. Там же, стр.112
10. Там же, стр.166
11. Там же, стр.144
12. Там же стр.150
13. Там же, стр.175
14. Ильенков Э. В. Мышление и язык у Гегеля//«Доклады Х Международного гегелевского конгресса» (Москва, 26-31 августа 1974). Выпуск IV. Москва, 1974, с. 69-81
15. Ильенков Э. В. Там же
16. Александров, указ.соч. стр.178
17. Там же, стр.179
18. Александров А.С. Что такое «судебная лингвистика» и каково ее отношение к научной догме уголовного процесса// Школы и направления уголовного-процессуальной науки. Доклады и сообщения на учредительной конференции Международной ассоциации содействия правосудию. Санкт-Петербург, 5-6 октября 2005 г. / Под ред. А.В. Смирнова. СПб., 2005. 192 с. Стр.72-80, стр.81
www.iuaj.net/lib/konf-MASP/index.htm
19. Александров А.С. Введение в судебную лингвистику. стр.2
20. Там же, стр.191
21. Там же, стр. 194-195
22. Там же, стр. 181
23. Там же, стр. 200
К текстам, которые незаслуженно забыты (или не открыты) и не разбираются критически я отношу работу Нижегородского ученого, доктора наук и т.п. — Александрова Александра Сергеевича —
Введение в судебную лингвистику. — Нижний Новгород: Нижегородская
правовая академия, 2003. — 420 с.
Александров А.С. — ученый довольно известный и не только научными работами. Например, он автор замечательной рубрики «Живой уголок», в которой по честному разбираются авторефераты и иные формы научных изысканий.
Теперь непосредственно к работе. Фрагмент ниже — заметки (в этом смысле возможны содержательные повторы и некоторая неструктурированность) по ходу чтения и по итогам чтения работы. Столкнулся я с ней в поисках ответа на вопрос: а пошатнул ли кто-нибудь диалектику как методологическую основу доказывания?
А. С. Александров не просто отверг диалектику как познавательный метод, но и предложил свой метод доказывания, правда, только в стадии судебного разбирательства.
Автор считает необходимым пересмотреть постулаты советской теории доказательств и прежде всего «атаковать ее мировоззренческую основу — теорию познания (т. н. теорию отражения) диалектического материализма»1, которая «преследует подобно, проклятию, отечественную теорию права»2.
В основе дальнейших рассуждений автора лежит ключевой тезис о первичности языка и речи3. «Первичен язык, вторична внетекстовая реальность - пишет он и добавляет — в уголовном судопроизводстве нет ничего, кроме текста и речи»4. Вторым предельным основанием для своей работы автор указывает состязательность российского уголовного процесса, а если быть точнее – судебной его составляющей.
Подобные исходные тезисы порождают следующее представление о доказывании в уголовном процессе: «на первый план в понимании судебного доказывания выходит представление доказательств и аргументация. В связи с фактором «внутреннего убеждения» судьи (совести), который оказывается решающим при оценке доказательств с точки зрения их допустимости, относимости, достоверности и достаточности, актуализируется понимание доказательств, как средств убеждения»5. Но ведь перед тем, как представить доказательства и на основе них аргументировать, они должны быть сформированы? Как это происходит? И внутреннее убеждение у судьи формироваться должно не произвольно и не от красоты риторики той или иной стороны, а на основе законов формальной и диалектической логики. Как происходит формирование внутреннего убеждения на их основе? Эти вопросы пока автором оставлены без ответа.
Развивая исходные тезисы своей работы, автор указывает на то, что «уголовный процесс по конкретному уголовному делу есть речевая деятельность или рассказ и узнавание (выделено мною – А.Б.) в ходе этого рассказа смысла текста уголовного закона»6. Можем согласиться с процитированным, но как происходит и должно происходить это самое «узнавание»?
А. С. Александров указывает, что составляющие доказательственное право правила «сформировались опытным путем из речевого этикета. Доказательственное право — это есть набор правил относительно того, что можно и что нельзя говорить в суде, как можно говорить, в частности, кто и в какой форме вправе задать вопросы, кто должен на них отвечать и пр.7». И здесь с первой частью высказывания мы готовы согласиться. Действительно, правила, метод формируется опытным путем, когда их повторение ведет к достижению цели. Но разве только о правилах формы говорения идет речь или еще о правилах создания основы для такого говорения? Правила относительно того, что можно, а что нельзя говорить в суде сформировались не потому, что просто сформировались, а потому, что определенное «можно» и определенное «нельзя» приводили и не приводили к цели, которая стояла перед субъектами уголовного процесса. И если цели сегодня и цели прошлого совпадают, то эти правила можно брать на вооружение, если нет – правила должны быть иными. В этой связи, опять же, без ответа остаются вопросы, а почему правила именно такие и какие они все же?
Говоря о принятии правильных решений по итогам доказывания, автор характеризует их как «разумные и справедливые (основаны на здравом смысле)»8. Между тем, термины разумность и «здравый смысл» не представляются научными и, не будучи представленными в понятии, не позволяют понять, какие такие правила должен соблюдать судья, чтобы получилось такое решение. Критерии, которыми должен руководствоваться судья, по мнению автора, выглядят для нас довольно странно: решение должно быть принятым сторонами в споре, общественным мнением и вышестоящей судебной инстанцией9. Если судья об этом должен думать, то логично предположить, что он должен предварительно анализировать мнение сторон (что возможно без особых проблем), общественное мнение, да еще и предварительную позицию вышестоящего суда предположить или даже узнать. А как быть, если судья пришел к убеждению, что решение должно быть таким, которое не устроит стороны, а после его принятия выяснится, что еще и общественное мнение его не поддерживает? Как быть, если здравый смысл судьи отличается от здравого смысла сторон и общества? А они могут и должны отличаться. Вот автор указывает, что «чувство убежденности, питаемое здравым смыслом, возникает мгновенно и инстинктивно и не требует научного обоснования»10. А как быть, если это чувство убежденности основано на обыденности, предубежденности, стереотипах и т.п.? Можем ли мы и имеем ли право доверять такому «инстинкту» при принятии решения?
Далее, указанная позиция конкретизируется. «В ходе судопроизводства факты, явления реальной действительности проговариваются и становятся речевыми фактами. В случае достижения согласия аудитории в их правдоподобности, они становятся судебными фактами».11 То есть до того как факт стал речевым он уже был. Как он появился? По каким правилам? Раскрывая далее связь реальных и судебных фактов, он пишет: «происходит восстановление реальных фактов в виде языковых (знаковых), в ходе производства актов речи. В зале суда сторонами представляются такие факты, которые создаются речью в судебном заседании»12.
Значит, есть некие реальные факты и, судя по всему, есть отдельный механизм их установления, иначе как потом их можно «восстановить». Более того, должен быть механизм восстановления реальных фактов в речи. Далее — создаются ли факты речью в судебном заседании? Скорее суждение относительно того, что факт, а что нет, выражается речью. Факт же – идеальный объект, который находится «в голове» мыслящего и создан он там не просто так, а в соответствии с объективными законами познания, о которых мы пока не находим у автора никакого мнения.
Итак, весь познавательный метод у А. С. Александрова можно свести к формуле: «эффективность доказывания определяется эффективностью речевого убеждения»13. Основным критерием для определения что познано, а что нет, автор считает, как было указано выше, здравый смысл, порождающий убежденность аудитории в том или ином факте. Указанное в этом абзаце и проанализированное выше на наш взгляд сомнительно и не может претендовать на новую методологию познания по следующим причинам.
Во-первых, исходный тезис автора о первичности языка для мышления на сегодняшний день не безусловен. В этом смысле можно сослаться как на универсальные философские словари так и на философию Гегеля, у которого «слово действительно рождается как «посредник», как внешнее средство осуществления мышления и как его продукт, как продукт рассудка, как нечто производное от него. Слово (язык) поэтому предполагает мышление, но никак не предполагается им, хотя, разумеется, высшие, развитые формы мышления всегда уже опосредуются словом – не могут быть поняты без его опосредствования»14. И тут мы можем согласиться с Э. В. Ильенковым, что «любой анализ «языка», не проникающий до этой его реальной основы, остается некритическим описанием феноменов, разыгрывающихся на лингвистической поверхности общественного сознания, лишь систематизированным выражением иллюзий»15.
В этом плане постоянно чувствуется какая-то недоговоренность со стороны автора. Собственно и сам А. С. Александров не может уйти от этих вопросов, формулируя их следующим образом: «откуда тогда берется речь? То, что ее производит речедеятель — очевидно. Но содержание, предмет речи — откуда его берет говорящий? Мы приходим к самому главному вопросу: речь следует за фактом, т. е. первичен факт, или фактична речь сама по себе, безотносительно к референциальной действительности? Иными словами, речевой факт есть единственная реальность, или она следует за реальным фактом (событием)?16». Увы, далее, четких и понятных ответов на эти вопросы не следует, более того, автор указывает, что «речевой факт может быть и неистинным (читаем – недостоверным – А.Б.), с точки зрения соответствия реальной действительности17».
Немногим позже выхода анализируемой работы в свет, на одной из конференций автор сам подтвердил наши сомнения следующими словами: «Нет реальности, кроме текста. Как видите, этот постулат принимается без доказательств, как исходная посылка. Я не знаю и не хочу знать, почему это так. Просто, вначале был текст, а потом все остальное — субъект доказывания и доказывание, как интерпретация текста и т.п. Это не значит, что я вообще отрицаю всякую иную кроме языковой, дискурсивной реальности. Очевидно, она есть. Даже, скорее всего, есть. Но какова она можно только строить предположения. Чтобы укрепиться в суде со своей аргументацией мне достаточно слов»18.
Тем не менее, указанный тезис о первичности языка сыграл, на наш взгляд и положительную роль. Это позволило автору сосредоточить внимание на том аспекте доказывания и доказательств, который мало исследовании, и понят на сегодня — на речевом, прагматическом. Тем более, что автор изначально предупреждал о некоторой крайности допущений в книге в методологических целях.19
Второе, что не позволяет нам принять за универсальную методологию познания предложенное автором – тезис о состязательности российского уголовного процесса. Собственно в рассматриваемом труде говориться только о судебном доказывании, о судоговорении. Для него процесс познания до суда и в суде – разные вещи: «судебное доказательство и доказательство на предварительном расследовании — это нечто разное, или, может быть, одно и то же (информация, сведения), но находящееся в разных состояниях»20. И далее «в состязательном суде судья имеет дело с текстом (если угодно, «story»), созданным сторонами в ходе судебного доказывания; внетекстовой реальности, не представленной судебной речью, для него нет. Даже чувственно воспринимая объекты в ходе судебного осмотра места происшествия, вещественных доказательств, письменных документов и пр., судья делает это через лингво-психические схемы, модели, составляющие его разум, совесть, т. е. воспринимает их, оперирует ими, как при чтении текста»21. Для нас же познание в процессе едино и то, как познает следователь и то как познает судья – процессы в целом одинаковые и в этом плане не стороны пишут «story» для суда, а суд сам с помощью сторон формирует собственное знание о преступлении. В рассматриваемой же работе «на следствии, особенно на предварительном, нельзя отойти от правил диалектики, так как предварительное следствие имеет целью не спор, а обнаружение истины».
Процесс в том виде, который есть сейчас, для нас не состязателен, а значит все, что касается убеждения публики, абсолютизации речевого компонента доказывания и т.п. принято как нечто универсальное быть не может.
Что же касается диалектики и ее законов, то и их сокрушения (если не брать тезиса о первичности языка) в работе мы не нашли и, как показали выше, вовсе она не отрицается автором, а наоборот, возводится в основное правило познания на предварительном следствии. Автор упоминает также диалектику и в судебном разбирательстве, но в Аристотелевском смысле (если в основе его посылок лежат общепринятые мнения),22 рассматривает ее как риторический прием, связанный со здравым смыслом и законами логики.23 Между тем, судя по отзыву на один из авторефератов, который был дан Александровым А. С., он считает, что диалектическая методология позволяет утверждать о надежности полученных результатов. Так почему же при научном исследовании нужна диалектика, в рамках предварительного расследования тоже нужна, а в суде мы про нее забываем и начинаем доказывать убеждая, прибегая к риторическим приемам и т.п., абсолютизируя чувственный компонент убежденности на основании загадочного для науки здравого смысла?
Несмотря на все поставленные вопросы, считаем труд А. С. Александрова заслуживающим внимания и более тщательного обсуждения, так как работа, которую он проделал в рамках речевой и языковой компоненты теории доказывания по-своему уникальна и важна для теории в целом.
_________________________________________________________________________________
1. Александров А. С. стр.4,
2. Там же, стр.10
3. Там же, стр.2
4. Там же, стр.7-8
5. Там же стр.11
6. Там же стр.67
7. Там же, стр.113
8. Там же, стр.112
9. Там же, стр.112
10. Там же, стр.166
11. Там же, стр.144
12. Там же стр.150
13. Там же, стр.175
14. Ильенков Э. В. Мышление и язык у Гегеля//«Доклады Х Международного гегелевского конгресса» (Москва, 26-31 августа 1974). Выпуск IV. Москва, 1974, с. 69-81
15. Ильенков Э. В. Там же
16. Александров, указ.соч. стр.178
17. Там же, стр.179
18. Александров А.С. Что такое «судебная лингвистика» и каково ее отношение к научной догме уголовного процесса// Школы и направления уголовного-процессуальной науки. Доклады и сообщения на учредительной конференции Международной ассоциации содействия правосудию. Санкт-Петербург, 5-6 октября 2005 г. / Под ред. А.В. Смирнова. СПб., 2005. 192 с. Стр.72-80, стр.81
www.iuaj.net/lib/konf-MASP/index.htm
19. Александров А.С. Введение в судебную лингвистику. стр.2
20. Там же, стр.191
21. Там же, стр. 194-195
22. Там же, стр. 181
23. Там же, стр. 200
forum.yurclub.ru/index.php?app=downloads&showfile=1485