Антон Михайлов →  Образы юридической науки: история и современность

Начиная с первого курса в вузе студенту-юристу начинают твердить о научном статусе изучаемых юридических дисциплин. Как правило, без каких-либо пояснений, что же представляет собой эта пресловутая наука и зачем юриспруденцию считать таковой. В лучшем случае науку связывают с производством и систематизацией достоверных, обоснованных – истинных знаний о политико-правовой действительности. А далее вопросы о природе знания, о научных способах аргументации, наконец, об истине – все они считаются философскими, и преподаватели-юристы не считают необходимым (а порой и не способны) делать далекие экскурсы в философию науки. Более того, практически конвенционально считается, что эти вопросы весьма сложны для еще не окрепшего ума первокурсника и потому, даже будучи объяснены подробно, навряд ли станут знаниями в студенческих головах.

Лично для меня на первом курсе научный статус юридических дисциплин был в диковинку, поскольку в течение своего первого юридического образования на Кипре я не слышал утверждений о том, что, скажем, международное публичное право является наукой (хотя, как сами понимаете, международное публичное право не изменяет своих основных источников в зависимости от государства его изучения). Более того, претензия теории государства и права на основополагающий статус в системе юридических наук также выглядела малоубедительной, поскольку некоторые вопросы о сущности государства и права, их происхождении, их типологии – в том или ином виде встречались мне и в курсе Jurisprudence, который английские преподаватели фундаментальным и научным не величали. Поскольку практически никакой аргументации не приводилось, кроме предмета и метода, то все такие утверждения повисали для меня в воздухе. Ведь в 23 года человек уже вполне может понимать, что наличие определенного круга проблем, концепций, гипотез, привязанных к определенным вопросам и наличие определенных исследовательских средств и приемов ни в коей мере не делают ту или иную исследовательскую деятельность фундаментальной наукой. Астрология, хиромантия, алхимия имеют свой предмет и свой метод, и что?

Сейчас мне уже несколько лет как очевидно, что при помощи магического слова «наука» наши преподаватели-юристы неявным образом легитимируют в глазах общества в целом и студенчества в частности наличие тысяч кафедр, сотни диссертационных советов и десятков тысяч диссертаций, в конце концов, существенно повышают престиж своей собственной деятельности: одно дело учить непонятно чему, совсем другое дело – преподавать науку! И в этой подчас даже неосознаваемой для самих себя социальной легитимации не виновны исключительно наши российские преподаватели. Уже начиная с первой научной революции юристы пытаются практически вслепую экстраполировать на собственный предмет ее гносеологические идеалы, исследовательские средства, способы аргументации, представления информации и т.п. Так, Г. Гроций рассматривал в качестве аналогии используемому им рационально-логического метода приемы математической аксиоматики. С. Пуффендорф аналогичным образом утверждал, что пользуется математическим методом. Т. Гоббс был убежден, что он первым применил в политико-правовой науке метод Коперника и Галилея. Иными словами, через десяток-другой лет мы можем праздновать четырехсотлетие упорного стремления юристов бракосочетаться с наукой.

В Англии и многих странах Commonwealth юриспруденция, несмотря на усилия Дж. Остина и ряда других мыслителей, считается практическим искусством. дело в том, что англо-американский мир принял классические критерии науки в качестве единственно возможных. Это: наличие предельно точного искусственного языка математики, позволяющего единообразно мыслить, независимо от естественного языка и принадлежности ученого к той или иной культуре, историческому времени; это способность экспериментально подтверждать гипотезы; это господство формально-логических операций и исключение каких-либо метафизических и аморфных облаков смыслов. Для англо-американских исследователей очевидно, что юриспруденция объясняется на естественном языке, что в ней принципиально невозможен эксперимент в смысле классического естествознания и что в юриспруденции формально-логические операции отнюдь не являются господствующими. Более того, классическое естествознание, с каким отождествляют науку в странах англо-американского права, выступило против догматической средневековой практики, для которой достаточным авторитетом обладали канонизированные тексты: этот способ аргументации был отвергнут, поскольку наука олицетворялась не с мнением, а с объективным знанием, а в юриспруденции ссылки на авторитет легального текста или ученого – практически общее место. Поэтому в странах общего права нет никаких разговоров о признании юриспруденции наукой: очевидна громадная пропасть, разделяющая, скажем, физику и конституционное право. И, знаете, ничего: в странах Commonwealth есть работающая судебная система, система юридических школ и профессиональных юридических текстов, адвокатские и иные юридические практики. Общество там не жалуется на юристов многим больше, чем в других странах, по крайней мере, эти цифры могут быть вполне статистически сопоставимы. Таким образом, от полагания ненаучности юриспруденции англо-американский юридический мир не рухнул, и, полагаю, близкая его гибель в будущем также маловероятна.

За исключением нескольких ученых (сам могу назвать Э.Ю. Соловьева) пока никто не осмелился всерьез заявить, что права в Древнем Риме не существовало. Нельзя отрицать, что уже в Риме середины IIIв. до н.э. существовало некоторое подобие частного юридического образования, институционализированная судебная функция, профессиональный корпус юристов и специальная юридическая литература. Мы знаем Древний Рим как единственную цивилизацию, ожившую в совсем иной исторической эпохе благодаря своим памятникам права, но никто из римлян не полагал юриспруденцию наукой; они также считали ее искусством добра и справедливости – практическим искусством, в котором они на много сотен лет перегнали все современные им народы. Поэтому слабо верится в то, что эффективность наших юридических конструкций и практик сама собою возрастет только лишь от многотысячных повторений мантры о научности юридических дисциплин.

«По стопам» науки романо-германская правовая доктрина прошла долгий путь. В силу религиозного сознания средневековые университетские юристы не могли не претендовать на постижение истины. Нужно отметить, что в то историческое время еще не было господства науки в ее претензии на «держание» истинного знания: первенство еще несколько столетий будет держать религия. Уже начиная с комментаторов догматическая юриспруденция критериями аутентичности юридического знания считает, во-первых, его представленность в виде общих понятий; во-вторых, системность юридического знания, создаваемую посредством анализа и синтеза, построения родовидовых классификаций понятий; в-третьих, фундированность юридического знания в неизменных принципах (максимах) права, выведенных учеными-юристами. Гносеологическим идеалом здесь выступает единый письменный текст с беспробельным и дедуктивно выстроенным содержанием, а ведущими исследовательскими средствами (благодаря безусловному авторитету Аристотеля) – приемы и операции формальной логики. Очень надеюсь, что теоретики права обратят внимание на близость этих критериев с тем, чем в действительности занимается общая теория права. Причем, обратите внимание, авторитетный текст воспринимается как безусловно истинный, вообще не ставится вопрос о возможной ошибке Ульпиана, к примеру, или о возможном противоречии между высказываниями Ульпиана и Папиниана. Текст принимается как позже скажут как ratio scripta, и из него начинают путем построения родовидовых классификаций, системного толкования, формироваться общие понятия. В итоге начинают создаваться Суммы, само название которых претендует на беспробельность и логическую непротиворечивость представленного в них знания. Считаю, что теоретики и в двадцатом столетии также воспринимают определенные тексты как писаный разум, также выстраивают понятия (а иногда и уступают тому же Аккурсию в этом), также пытаются свести определенные понятия в систему (вспомните хотя бы механизм правового регулирования) и также постоянно стремятся фундировать систему права в общих и отраслевых принципах права. Поэтому если мы хотим называться наукой – нет никаких проблем, если мы под истинным знанием будет понимать гносеологические идеалы поздних стоиков и схоластов. Очевидно, что это не имеет ничего общего с представлениями о науке в естествознании, но ведь и в современной философии науки приводится, по меньшей мере, пять концептуализаций науки.

Некоторые «проблески» герменевтического гносеологического идеала возникли в юриспруденции благодаря элегантной школе французских юристов XVI столетия. Под влиянием Возрождения, открытия античной культуры гуманисты XVI в. стали противопоставлять аутентичное знание о римской культуре буквоедству глоссаторов и комментаторов. Предлагалось очистить источники римского права от интерполяций и переоткрыть аутентичную римскую культуру – в противовес тому искаженному знанию, которое сформировали глоссаторы и комментаторы, пытаясь согласовать византийские тексты в единую целостность посредством «диалектического» метода. В целом гуманисты внесли новые идеи в историю изучения римского права, но они никак не повлияли на действующие юридические практики, способы аргументации, принятые в юридическом сообществе, юридический язык и т.д.

Повальное профессиональное рвение всенепременно «онаучить» юриспруденцию началось, насколько мне известно, не ранее XVII столетия, когда Гоббс попытался сугубо механически «перенести» в юриспруденцию методологию естественных наук. Поскольку физика того времени шла в безоговорочном авангарде науки, то юристы попытались скопировать метод физики и построить так называемую социальную физику. «Аксиома – это определение простого неразложимого понятия. Нужно, следовательно, найти простейший, неразложимый элемент в праве и определить его. /…/ Простейшим элементом в понятии общества, а через него и в понятии права является отдельный человек, или индивид (дословно: неделимый). Необходимо поэтому выяснить сущность индивида, определить природу отдельного человека. Из такого определения, из основного свойства индивидуальной природы человека можно будет путем спокойного рассуждения (ratiocinatione animi tranguilli) вывести по непрерывной линии дедукции (uno deductionis filo) всю систему истинного права. Право это по источнику своего происхождения будет именоваться естественным правом (jus naturale) и противополагаться произвольному праву (jus voluntarium) всякого внешнего установления». (Тарановский Ф.В. Энциклопедия права. СПб., 2001. С. 27–28.) Очевидно, что «природа» атома в физике и «сущность» человека в социальных исследованиях – отнюдь не одно и то же. Атом в физике можно наблюдать, а свойства природы человека пронаблюдать невозможно. первый объект материален, а второй – отнюдь. первый объект существует, грубо говоря, сам по себе, независимо от существования ученого, а при «наблюдении» природы человека сам исследователь, являясь человеком, имеет эту природу. В итоге под природу человека подставлялись субъективные представления тех или иных мыслителей и на протяжении XVII и XVIII мы имели столько же систем естественного права, сколько и философов, их разрабатывавших. В физике эксперимент связан с созданием «площадки», на которой контролируются все факторы, влияющие на наблюдаемый объект. Более того, экспериментальные условия могут не только контролироваться, но и тиражироваться учеными. В социальных исследованиях такой эксперимент невозможен (для многих юристов эксперимент является не более чем фигурой речи).

Как известно, развенчал веру юристов в общечеловеческую природу как объект, родственный объектам физики, И. Кант. Он поместил человека параллельно в два мира: внешний, мир природы, обусловленный детерминистскими причинно-следственными связями – мир, к которому принадлежит тело человека, на которое действуют все законы физики, и мир внутренний, который в силу свободы воли человека не детерминирован универсальными, объективно существующими причинно-следственными законами. Право принадлежит именно к внутреннему миру человека, и поэтому построить универсальную философию естественного права, уподобивши природу человека физическим объектам, невозможно. Поэтому Г. Радбрух абсолютно прав, говоря о том, что окончательно разрушил веру в естественное право, действующее как законы природы, отнюдь не Савиньи, а Кант. Для самой же классической немецкой философии отнюдь не характерно стремление поставить юриспруденцию на научные рельсы: разрабатывалась философия права, но не юриспруденция как наука. И вполне сознавалось, что позитивная юриспруденция останется при своем законодательстве и что никакая философия права не способна заменить практикующую юриспруденцию.

Наверное, XIX век не имеет себе равных в стремлении к идеалу научного знания. Сначала О. Конт провозгласил, что современность переходит в стадию позитивной науки, что теологическая и метафизическая эпохи минули, а подлинно научная юриспруденция должна стать частью науки об обществе – социологии. Для О. Конта и его последователей научная юриспруденция должна основываться на наблюдении социальных фактов, выявлении между ними существенных связей и, в конечном итоге, призвана выявить законы социальной жизни. Представления научного позитивизма О. Конта существенно повлияли на представления о целях юриспруденции как науки М.М. Ковалевского, С.А. Муромцева. Социологическое направление нашей дореволюционной юриспруденции считало, что догматика позитивного права сама по себе наукой не является, поскольку не раскрывает социальные законы, что научность юриспруденции отнюдь не должно связывать с формированием понятий, систематизацией юридического материала, выработкой аналитической общей теории права. Социологически настроенным ученым противостояли юридические позитивисты, для которых гносеологическим идеалом юриспруденции являлась система общих понятий, выработанных на основе позитивного законодательства. Аналитическое представление о юридической науке – родом из трудов Дж. Остина, а также имело серьезный успех в Германии (Бергбом, Меркель и др.) благодаря тому, что ко второй половине XIX столетия многие юридические дисциплины имели свои общие части, и поэтому закономерно встал вопрос о создании единого фундамента для всех из них – т.е. общей теории права. Ее воспринимали как фундаментальную науку благодаря тому, что она составляла основу понятийного аппарата позитивной юриспруденции (общие понятия), должна была представить их в системе (логическая непротиворечивость и взаимосвязь знания) и должна была собою очертить пределы позитивной юриспруденции вообще, отделить ее от метафизической философии права, от морально-нравственной философии и т.п. В целом нужно сказать, что отраслевая юриспруденция, конечно же, стояла на аналитических представлениях о научности юриспруденции, которые, на мой взгляд, недалеко ушли от формальной логики поздних стоиков и представлений об аутентичном знании комментаторов XIII столетия. Хотя велись серьезные социологические разработки в дореволюционной юриспруденции, юридическое сообщество в России начиная со второй четверти XIX века и вплоть до двадцатых гг. века двадцатого прочно стояло на позиции аналитической юриспруденции.

Наиболее масштабная попытка «онаучить» юриспруденцию в России, по крайней мере, связывается с творчеством В.И. Ленина, который, в отличие от Карла Генриховича, определил учение марксизма как научную идеологию, в основу которой положены диалектический и исторический материализм. Научное юридическое знание должно правильно отражать уровень развития средств производства и тип производственных отношений в том или ином обществе, должна принимать материалистическое истолкование истории, где движущими силами являются противоречия в экономическом базисе, должна была правильно вскрывать классовую социально-экономическую структуру общества; служить интересам трудящихся как прогрессивного класса общества и в целом историческому прогрессу (принцип партийности юридической науки), а также предвосхищать изменения общественных отношений и моделировать их прогрессивное изменение. Соответственно, любая институционализированная (кафедры, сообщество ученых и т.д.) деятельность, основанная на данной методологической установке, стала именоваться в СССР наукой: у нас появились доктора и кандидаты юридических наук. А ведь в дореволюционный период не было таких ученых степеней (доктор права и доктор юридических наук – ведь не одно и то же), а в СССР же у нас все сферы исследовательской деятельности стали разом называться наукой, включая и философию. Главное – чтобы они следовали канонизированным идеалам марксизма-ленинизма.

Однако известно, что содержание догматических исследований в советский период лишь косметически оформлялось в рамках марксистской «картины мира», а дальше в том же гражданском праве продолжали использоваться многие конструкции дореволюционных цивилистов. Более того, многие главы по теории права советских учебников не многим отличались (только по количеству словоблудия и ясности речи) от учебников по общей теории права Шершеневича, Коркунова, Хвостова, и др. Фундаментальные юридические конструкции уголовного права также не претерпели качественных изменений.

А способы аргументации как в современной юриспруденции, так и, к примеру, у Фомы Аквинского или Гуго Гроция — одни и те же, а именно: ссылки на авторитеты, логические операции (родом из диалектики Аристотеля и стоиков), апелляции к ценностям.

А вопрос остается прежним: зачем юриспруденции становиться наукой? И если да, то какой концептуализации науки должна следовать юриспруденция?